Прервав поцелуй, она увидела, что его глаза блестят сильнее – там, где в них не отражалось ее лицо. Временами ее губы бывали подобны лезвиям бритвы – даже в большей степени, чем клыки. Она легонько его порезала – всего только на пробу, даже не задумавшись, оставив взамен немножко себя на его языке. Она сглотнула: по большей части слюну, но с крошечными струйками крови из его десен. Французский поцелуй был самой мягкой формой вампиризма. Столь незначительный обмен жидкостями был на диво питательным. Именно сейчас для нее этого оказалось достаточно – ушла острота ее красной жажды.

– Продолжай дышать, малыш, – сказал Чувак. Он вернул себе косяк и с широкой улыбкой отошел обратно к толпе, наслаждаясь разматывающейся нитью, что их связала. – И не ставь время под сомнение. Дай ему спокойно течь.

Изящно облизнувшись, она наблюдала за его легкой походкой. Она не убедила его, что восьмидесятый был последним годом минувшего десятилетия, и первым – нового. Скорее, он остался при убеждении, что это все не имеет значения. Подобно многим выходцам из Южной Калифорнии, он выбирал себе подходящее время и оставался в нем жить. Многие вампиры поступали так же, хотя Женевьева и считала это растратой долговечности. В моменты, когда ее накрывала высокопарность, ей казалось, что самый смысл течения времени заключен в том, чтобы принимать изменения и одновременно сохранять то лучшее, что было в прошлом.

Когда она родилась, и когда ее обратили, время отсчитывалось по Юлианскому календарю – с его годовой погрешностью в одиннадцать минут и четырнадцать секунд. Думая об этом, она до сих пор сожалела о десяти днях – с пятого по четырнадцатое октября 1582 года, которые папа Григорий XIII украл у нее и у всего мира, чтобы сошлись его вычисления. Англия и Шотландия продержались до 1752-го, не принимая Григорианский календарь и отставая от Рима на десять дней. Другие страны упрямо цеплялись за Юлианское летосчисление до самого двадцатого века; Россия сдалась в 1918-м, Греция – в 1923-м. До новой эры из-за этой разницы в десять дней вынужденному много путешествовать существу вести журнал было чрезвычайно непросто.

Во время путешествий по континенту, в своем дневнике 1885 года – позже из него делал выдержки Брэм Стокер, – Джонатан Харкер говорил о четвертом мая как о кануне дня святого Георгия. Но дома, в Англии, этот день был двадцать вторым апреля. Играющие в чехарду недели раздражали куда больше, чем временны́е зоны, которые ей иногда доводилось пересекать на борту самолета.

Кемпинг в Райской Гавани был ей домом уже четыре года – мгновение ока, которое тем не менее сделало ее старейшей обитательницей поселения, среди от природы непостоянных жителей Малибу. К древней истории здесь относили «Сонни, Шер»[109] и «Предоставьте это Биверу»[110] – все, что звучало с радиостанции «золотых шлягеров» или крутилось в повторе по телевизору, когда его никто не смотрел.

Женевьева – полностью Женевьева Сандрина де л’Иль Дьедонн, хотя для удобства она сокращала имя до Жан Ди – смутно помнила удивительное ощущение, когда однажды она смотрела на Атлантический океан и не знала, что находится между Францией и Китаем. Она была старше названия «Америка»; если бы ее не обратили, вероятно, она была бы мертва к тому времени, как Колумб вернулся с новостями. Если смотреть на все эти годы, то десять дней значат очень мало. Но предположительно важные даты заставляли ее вспоминать об этой лакуне во времени, об этом рывке, что алчуще приблизил будущее и проглотил один из ее дней рождений. Согласно ее внутреннему календарю, десятилетие не закончится еще почти две недели. Сейчас же наступил лимб между десятилетиями, который нельзя игнорировать. К этому времени она должна бы уже привыкнуть к лимбам. Райская Гавань была для нее последним звеном в длинной цепочке прибежищ вне времени и пространства, уютных гробов, слегка присыпанных землей для того, чтобы не мешала суета внешнего мира.

Среди празднующих она была единственной из своего рода, если под «своим родом» подразумевать вампиров, потому что были другие, кто разделял ее теперешнюю профессию – частные расследования; были даже другие пришлецы из достаточно удаленных регионов, чтобы считаться иностранцами. Она родилась в Северной Франции, во время правления английского короля. И видела достаточно исторических событий, чтобы понимать бессмысленность национальностей. Быть британцем в 1416 году означало, что ты ни француз, ни англичанин – или же одновременно и тот и другой. Гораздо позже, во время Революции, Франция снова переделала календарь – сбежала из 1790-х и даже переименовала месяцы. В долгосрочной перспективе эксперимент оказался неудачным. И это время было последним, когда она – гражданка Дьедонн – действительно жила в родной стране. Кровавые события восстановили ее не только против собственной нации, но и против человечества в целом. Слишком много эпох заслужили название «Ужасная». Предполагалось, что вампиры будут непристойно кровожадны, и она не закрывала глаза на злоупотребления своего вида. Но теплые пили из открытых ран столь же ненасытно и делали это обычно с куда большей жестокостью.

С песчаного патио перед ее хромированным, аэродинамичным трейлером она смотрела поверх толпы веселившихся людей, шутивших про франков на вертелах. Вместе со своими приятелями по боулингу Чувак замешивал в кувшине «Черного русского»[111] – они возобновили тянущийся месяцами спор касаемо точного текста заглавной песни в сериале «Заклейменные»[112]. Восьмидорожечник в машине с открытым верхом заиграл «Отель Калифорния» The Eagles – оптимистичную, хотя и зловещую песню о вампирше и ее жертвах. Некоторые танцевали на песке; обувь была свалена в большую кучу, и ее будет сложно рассортировать позже. Белые барашки прибоя разлетались о волноломы, а на берег мягко накатывали волны.

Там дальше был Тихий океан и закругление Земли, а за голубым горизонтом, как пелось в очередной проникновенной песне, вставало солнце. Рассвет ее не беспокоил; в ее возрасте, до тех пор, пока она осторожно подбирала одежду – темные очки, широкополая шляпа, длинные рукава – то даже не рисковала получить солнечный ожог, не говоря о том, чтобы рассыпаться прахом и солью, подобно некоторым носферату из линии Дракулы. Она выросла из темноты. От ее ночного совиного зрения было не спрятаться, а значит, в такие в праздничные ночи, как эта, ей приходилось осторожно выбирать, куда смотреть. Ей нравилось жить у моря – его глубины так и остались для нее непроницаемы, они сохранили свою тайну.

– Эй, Девчошка! – донесся хриплый голос. – Хочешь отхлебнуть?

Это был один из серферов, видом напоминающий косматого медведя. Женевьева никогда не слышала, чтобы к нему обращались как-то иначе, кроме как Лунный Песик. Он носил поношенные шорты, шлепанцы и старую голубую рубашку и, вероятно, одевался таким образом еще с пятидесятых. Легендарный ветеран пивных банок, трубок и давно сгинувших волн, ей он казался молодым, но друзья называли его стариком…