явилась возможность уходить из галереи раньше, а то и вовсе в нее не являться и работать с чеками и счетами у Адама в ателье, одновременно приглядывая за мальчиком. Сам же Адам делал один заказ за другим, по-прежнему ездил смотреть интерьеры, хотя все чаще ловил себя на том, что торопится покончить с очередным «погружением» и стремится пораньше вернуться домой. Поэтому он был достаточно раздражен, когда пожилой человек, доктор Мэвин, у которого был взят заказ на картину, буквально подстерег Адама в галерее и с непонятной настойчивостью стал просить о визуальном погружении: доктор считал это совершенно необходимым и хотел, чтобы Адам приехал к нему как можно раньше.

— Не знаю, доктор. Я очень занят. Не только всю эту неделю, но и следующую, — говорил не слишком вежливо Адам и с неохотой лез в карман, чтобы достать записную книжку.

Но с неожиданной решительностью доктор сказал:

— Я предлагаю, раз уж мы с вами встретились, ехать сейчас. Вы не пожалеете. Уверяю вас, вам будет интересно.

С полминуты и Адам и доктор смотрели друг на друга: Адам с удивлением и оценивающе — не скрываются ли в необычном приглашении столь частые людские глупость и тщеславие? — тогда как доктор откровенно изучал физиономию Адама — с любопытством и с явной иронией. Именно ирония, поймать которую во взгляде доктора было нетрудно, и заставила Адама принужденно засмеяться.

— Что же у вас за кабинет? Может быть, вы доктор Фауст? Хорошо, поедем!

— Прекрасно! — доктор был так обрадован, что теперь уже Адам мог иронически поглядеть на него. Кто-кто, а сам художник превосходно знал, стоит ли «погружение» той радости, какую выражал сейчас доктор Мэвин… Так или иначе, лед был сломан, и в квартиру доктора они вошли, оживленно беседуя.

В манере несколько церемонной хозяин пригласил выпить вермута; Адам предложил свою рецептуру, кроме обычных льда и сока грейпфрута также сухое вино, что доктора удивило, но было принято, как очень удачное сочетание: осмотрели развешенные по стенам гостиной гравюры, которые доктор любил покупать, бывая в Европе, — все изысканного вкуса и отличного исполнения, о чем Адам на замедлил сказать, чувствуя все больше, что доктор далеко не прост и что его предупреждение — «вам будет интересно» уже начинает сбываться; перешли в приемный кабинет, обычный кабинет приватного врача, практикующего на дому, доктор оставил художника в одиночестве, а затем, когда Адам вышел, держа в руках листы с набросками, было предложено выпить еще, и после того, как оба устроились в креслах. Адам проговорил:

— Признаться, я в растерянности. Просто не знаю, что было бы лучше для вашего кабинета.

Он сказал это искренне, в той степени, в какой мог быть искренним, когда имел дело с заказчиками. Он чувствовал, что не решится сделать для доктора какой-нибудь триста второй вариант одной из своих наезженных композиций.

— Да-да, понимаю, — ответил медленно доктор. — Гармония… — как там у вас?.. — и контраст? Очень неплохо придумано. Я вас вполне понимаю, вполне.

Он замолчал. Помолчал немного и Адам. И он понимал, что имел в виду доктор Мэвин. Адам тем не менее не был обескуражен. Ему приходилось встречаться с заказчиками подобного сорта, всепонимающими скептиками, знающими толк в искусстве. И если Адам не сразу заговорил, то лишь потому, что несколько мгновений хладнокровно соображал, с чего будет лучше начать.

— Вы хотите сказать, что ваши вкусы выше того, что я делаю? — сказал Авири. И когда доктор вскинул на него глаза, останавливающе поднял ладонь. — Не возражайте, доктор, ведь это так? Позвольте быть откровенным. Каждый из нас зарабатывает своим — искусством или ремеслом, как хотите. Я лично никогда не считал, что врачебное искусство лежит в другом ряду понятий, нежели искусство художественное. Все, на чем основана моя деятельность — способности, интуиция, техника, опыт и ряд соответствующих познаний, — все это необходимо и в деятельности врача. И у нас с вами одна и та же сфера приложения наших искусств: человек, одно и то же существо, с его страстями, похотями, потребностями, больною печенью, расстроенными нервами. Он ваш заказчик — и он же заказчик мой. Разве нам обоим непонятно, что картина, которую я буду делать для вашего кабинета, нужна для клиентов, которые туда придут, а не лично для вас — как я вижу, незаурядного знатока искусств? Я должен думать о них, учитывать их интересы, иметь в виду то воздействие, какое картина окажет на них — не на вас, дорогой доктор Мэвин. И я смиренно принимаю ваше пренебрежение — к моей вывеске и к моему занятию в целом. Честное слово, моя откровенность не должна повергнуть вас в смущение. Напротив, я всегда рад, когда мое ремесло приводит меня к человеку, способному видеть истинный смысл моего ремесла. Я не обольщаюсь, доктор. И, разумеется, не должен ждать того же от вас.

Доктор раскуривал трубку, и Адам не видал его лица, когда тот кивнул — и раз, и другой, и третий. В этом покачивании головой — всепонимающем, сокрушенном и вполне еврейском — Адам предвидел начало длинного монолога — о чем? — все о том же: об истинном смысле искусства, о предназначении художника, возможно, о себе, о своих загубленных жизнью талантах…

— Я был в Мюнхене на той самой выставке, где вы показывали «Симультанные игры», — сказал доктор. — Это было действительно интересно! И вам, конечно, следовало продолжать. Та ваша модель была, в сущности говоря, примитивной. Над идеей стоило потрудиться, чтобы если и не прийти к совершенству, то все же двигаться дальше и дальше, к лучшему воплощению. Только этот путь и достоин нас, смертных. Но вы, простите… Вы, как я вижу теперь, оказались трусом. Я имею в виду не одно лишь живописное совершенство. Так удачно обмануть себя, свою натуру — обмануть и остаться довольным собой, — людям удается очень редко. Я поздравляю вас, Адам Авири!

Стояли уже негустые жемчужные сумерки, скрадывавшие цвета и тени, что и было бессознательно отмечено Адамом, который пытался представить себе, как выглядит сейчас его растерянное лицо.

— А… вы не слишком ли жестоки, доктор? — спросил он. И сбивчивые его слова прозвучали как весть о капитуляции, оглашенная усталым офицером.

— Нет, — коротко ответил доктор и встал. — Пойдемте со мной.

Они прошли еще в одну комнату, которую по обилию книг, что помещались в ней, можно было определить как библиотеку. Были тут рабочий стол с креслом и небольшая кушетка. Не сразу Адам заметил то, ради чего привел его сюда доктор: на стене висел портрет Нади.

— У вас?! — пораженно воскликнул Адам. — Каким