Он стоял в лучах этого живого света, одну руку опустив надеревянную перекладину перед собой, другую — поднеся к уху и вытягивая шею,чтобы отчетливее слышать каждое слово, срывавшееся с уст председательствующегосудьи, который обращался с речью к присяжным. Иногда он быстро переводил на нихвзгляд, стараясь подметить впечатление, произведенное каким-нибудьнезначительным, почти невесомым доводом в его пользу, а когда обвинительныепункты излагались с ужасающей ясностью, посматривал на своего адвоката с немоймольбой, чтобы тот хоть теперь сказал что-нибудь в его защиту. Если не считатьэтих проявлений тревоги, он не шевельнул ни рукой, ни ногой. Вряд ли он сделалхоть одно движение с самого начала судебного разбирательства, и теперь, когдасудья умолк, он оставался в той же напряженной позе, выражавшей глубокоевнимание, и не сводил с него глаз, словно все еще слушал.

Легкая суета в зале заставила его опомниться. Оглянувшись,он увидел, что присяжные придвинулись друг к другу, чтобы обсудить приговор.Когда его взгляд блуждал по галерее, он мог наблюдать, как люди приподнимаются,стараясь разглядеть его лицо; одни торопливо подносили к глазам бинокль, другиес видом, выражающим омерзение, шептали что-то соседям. Были здесь немногие,которые как будто не обращали на него внимания и смотрели только на присяжных,досадливо недоумевая, как могут они медлить. Но ни на одном лице — даже уженщин, которых здесь было множество, не прочел он ни малейшего сочувствия,ничего, кроме всепоглощающего желания услышать, как его осудят.

Когда он все это заметил, бросив вокруг растерянный взгляд,снова наступила мертвая тишина, и, оглянувшись, он увидел, что присяжныеповернулись к судье. Тише!

Но они просили только разрешения удалиться. Он пристальновсматривался в их лица, когда один за другим они выходили, как будто надеялсяузнать, к чему склоняется большинство; но это было тщетно. Тюремщик тронул егоза плечо. Он машинально последовал за ним с помоста и сел на стул. Стул указалему тюремщик, иначе он бы его не увидел.

Снова он поднял глаза к галерее. Кое-кто из публикизакусывал, а некоторые обмахивались носовыми платками, так как в переполненномзале было очень жарко. Какой-то молодой человек зарисовывал его лицо вмаленькую записную книжку. Он задал себе вопрос, есть ли сходство, и, словнобыл праздным зрителем, смотрел на художника, когда тот сломал карандаш и очинилего перочинным ножом.

Когда он перевел взгляд на судью, в голове у негозакопошились мысли о покрое его одежды, о том, сколько она стоит и как он еенадевает. Одно из судейских кресел занимал старый толстый джентльмен, который сполчаса назад вышел и сейчас вернулся. Он задавал себе вопрос, уходил ли этотчеловек обедать, что было у него на обед и где он обедал, и предавался этимпустым размышлениям, пока какой-то другой человек не привлек его внимания и невызвал новых размышлений.

Однако в течение всего этого времени его мозг ни на секундуне мог избавиться от гнетущего, ошеломляющего сознания, что у ног егоразверзлась могила; оно не покидало его, но это было смутное, неопределенноепредставление, и он не мог на нем сосредоточиться. Но даже сейчас, когда ондрожал и его бросало в жар при мысли о близкой смерти, он принялся считатьжелезные прутья перед собой и размышлять о том, как могла отломиться верхушкаодного из них и починят ли ее или оставят такой, какая есть. Потом он вспомнилобо всех ужасах виселицы и эшафота и вдруг отвлекся, следя за человеком,кропившим пол водой, чтобы охладить его, а потом снова задумался.

Наконец, раздался возглас, призывающий к молчанию, и все,затаив дыхание, устремили взгляд на дверь. Присяжные вернулись и прошли мимонего. Он ничего не мог угадать по их лицам: они были словно каменные.Спустилась глубокая тишина… ни шороха… ни вздоха… Виновен!

Зал огласился страшными криками, повторявшимися снова иснова, а затем эхом прокатился громкий рев, который усиливался, нарастая, какгрозные раскаты грома. То был взрыв радости толпы, ликующей перед зданием судапри вести о том, что он умрет в понедельник.

Шум утих, и его спросили, имеет ли он что-нибудь сказатьпротив вынесенного ему смертного приговора. Он принял прежнюю напряженную позуи пристально смотрел на вопрошавшего; но вопрос повторили дважды, прежде чемФеджин его расслышал, а тогда он пробормотал только, что он — старик… старик…старик… и, понизив голос до шепота, снова умолк.

Судья надел черную шапочку, а осужденный стоял все с тем жевидом и в той же позе. У женщин на галерее вырвалось восклицание, вызванноеэтим страшным и торжественным моментом. Феджин быстро поднял глаза, словнорассерженный этой помехой, и с еще большим вниманием наклонился вперед. Речь,обращенная к нему, была торжественна и внушительна; приговор страшно былослушать. Но он стоял, как мраморная статуя: ни один мускул не дрогнул. Его лицос отвисшей нижней челюстью и широко раскрытыми глазами было изможденным, и онвсе еще вытягивал шею, когда тюремщик положил ему руку на плечо и поманил его квыходу. Он тупо посмотрел вокруг и повиновался.

Его повели через комнату с каменным полом, находившуюся подзалом суда, где одни арестанты ждали своей очереди, а другие беседовали с друзьями,которые толпились у решетки, выходившей на открытый двор. Не было никого, ктобы поговорил с ним; но когда он проходил мимо, арестованные расступились, чтобыне заслонять его от тех, кто прильнул к прутьям решетки, а те осыпали егоругательствами, кричали и свистели. Он погрозил кулаком и хотел плюнуть на них,но сопровождающие увлекли его мрачным коридором, освещенным несколькимитусклыми лампами, в недра тюрьмы.

Здесь его обыскали — нет ли при нем каких-нибудь средств,которые могли бы предварить исполнение приговора; по совершении этой церемонииего отвели в одну из камер для осужденных и оставили здесь одного.

Он опустился на каменную скамью против двери, служившуюстулом и ложем, и, уставившись налитыми кровью глазами в пол, попыталсясобраться с мыслями. Спустя некоторое время он начал припоминать отдельные, несвязанные между собой фразы из речи судьи, хотя тогда ему казалось, что он нислова не может расслышать. Постепенно они расположились в должномпорядке, — а за ними пришли и другие. Вскоре он восстановил почти всюречь. Быть повешенным, за шею, пока не умрет, — таков был приговор. Бытьповешенным за шею, пока не умрет.

Когда совсем стемнело, он начал думать обо всех знакомых емулюдях, которые умерли на эшафоте — иные не без его помощи. Они возникали передним в такой стремительной последовательности, что он едва мог их сосчитать. Онвидел, как умерли иные из них, и посмеивался, потому что они умирали с молитвойна устах. С каким стуком падала доска[46] и как быстропревращались они из крепких, здоровых людей в качающиеся тюки одежды!

Может быть, кое-кто из них находился в этой самой камере —сидел на этом самом месте. Было очень темно; почему не принесли света? Этакамера была выстроена много лет назад. Должно быть, десятки людей проводилиздесь последние свои часы. Казалось, будто сидишь в склепе, устланном мертвымителами, — капюшон, петля, связанные руки, лица, которые он узнавал дажесквозь это отвратительное покрывало… Света, света!