Наконец, когда он в кровь разбил руки, колотя о тяжелуюдверь и стены, появилось двое: один нес свечу, которую затем вставил в железныйфонарь, прикрепленный к стене; другой тащил тюфяк, чтобы переспать на нем, таккак заключенного больше не должны были оставлять одного.

Вскоре настала ночь — темная, унылая, немая ночь. Другим,бодрствующим, радостно прислушиваться к бою часов на церкви, потому что онвозвещает о жизни и следующем дне. Ему он приносил отчаяние. В каждом звукемедного колокола, его глухом и низком «бум», ему слышалось — «смерть». Чтотолку было от шума и сутолоки беззаботного утра, проникавших даже сюда, к нему?Это был все тот же похоронный звон, в котором издевательство слилось спредостережением.

День миновал. День? Не было никакого дня; он пролетел так жебыстро, как наступил, — и снова спустилась ночь, ночь такая долгая и всеже такая короткая: долгая благодаря устрашающему своему безмолвию и короткая благодарябыстротечным своим часам. Он то бесновался и богохульствовал, то выл и рвал насебе волосы. Его почтенные единоверцы пришли, чтобы помолиться вместе с ним, ноон их прогнал с проклятьями. Они возобновили свои благочестивые усилия, но онвытолкал их вон.

Ночь с субботы на воскресенье. Ему осталось жить еще однуночь. И пока он размышлял об этом, настал день — воскресенье.

Только к вечеру этого последнего, ужасного дня угнетающеесознание беспомощного и отчаянного его положения охватило во всей своейнапряженности его порочную душу — не потому, что он лелеял какую-то твердуюнадежду на помилование, а потому, что до сей поры он допускал лишь смутнуювозможность столь близкой смерти. Он мало говорил с теми двумя людьми, которыесменяли друг друга, присматривая за ним, а они в свою очередь не пыталисьпривлечь его внимание. Он сидел бодрствуя, но грезя. Иногда он вскакивал и сраскрытым ртом, весь в жару, бегал взад и вперед в таком припадке страха излобы, что даже они — привычные к таким сценам — отшатывались от него с ужасом.Наконец, он стал столь страшен, терзаемый нечистой своей совестью, что одинчеловек не в силах был сидеть с ним с глазу на глаз — и теперь они сторожилиего вдвоем.

Он прикорнул на своем каменном ложе и задумался о прошлом.Он был ранен каким-то предметом, брошенным в него из толпы в день ареста, иголова его была обмотана полотняными бинтами. Рыжие волосы свешивались набескровное лицо; борода сбилась, несколько клочьев было вырвано; глаза горелистрашным огнем; немытая кожа трескалась от пожиравшей его лихорадки. Восемь…девять… десять… Если это не фокус, чтобы запугать его, если это и в самом делечасы, следующие по пятам друг за другом, где будет он, когда стрелка обойдетеще круг! Одиннадцать! Снова бой, а эхо предыдущего часа еще не отзвучало. Ввосемь он будет единственным плакальщиком в своей собственной траурнойпроцессии. В одиннадцать…

Страшные стены Ньюгета, скрывавшие столько страдания истолько невыразимой тоски не только от глаз, но — слишком часто и слишком долго— от мыслей людей, никогда не видели зрелища столь ужасного. Те немногие,которые, проходя мимо, замедляли шаги и задавали себе вопрос, что делаетчеловек, приговоренный к повешению, плохо спали бы в эту ночь, если бы моглиего увидеть.

С раннего вечера и почти до полуночи маленькие группы, издвух-трех человек, приближались ко входу в привратницкую, и люди свстревоженным видом осведомлялись, не отложен ли смертный приговор. Получивотрицательный ответ, они передавали желанную весть другим группам, собиравшимсяна улице, указывали друг другу дверь, откуда он должен был выйти, и место дляэшафота, а затем, неохотно уходя, оглядывались, мысленно представляя себе этозрелище. Мало-помалу они ушли один за другим, и в течение часа в глухую поруночи улица оставалась безлюдной и темной.

Площадка перед тюрьмой была расчищена, и несколько крепкихбрусьев, окрашенных в черный цвет, были положены заранее, чтобы сдержать натисктолпы, когда у калитки появились мистер Браунлоу и Оливер и предъявилиразрешение на свидание с заключенным, подписанное одним из шерифов.[47]Их немедленно впустили в привратницкую.

— И этот юный джентльмен тоже войдет, сэр? —спросил человек, которому поручено было сопровождать их. — Такое зрелищене для детей, сэр.

— Верно, друг мой, — сказал мистерБраунлоу, — но мальчик имеет прямое отношение к тому делу, которое привеломеня к этому человеку; а так как этот ребенок видел его в пору его преуспеянияи злодейств, то я считаю полезным, чтобы он увидел его теперь, хотя бы этовызвало страх и причинило страдания.

Эти несколько слов были сказаны в сторонке — так, чтобыОливер их не слышал. Человек притронулся к шляпе и, с любопытством взглянув —на Оливера, открыл другие ворота, против тех, в которые они вошли, и темными,извилистыми коридорами повел их к камерам.

— Вот здесь, — сказал он, останавливаясь в мрачномкоридоре, где двое рабочих в глубоком молчании занимались какими-топриготовлениями, — вот здесь он будет проходить. А если вы заглянете сюда,то увидите дверь, через которую он выйдет.

Он ввел их в кухню с каменным полом, уставленную меднымикотлами для варки тюремной пищи, и указал на дверь. На ней было зарешеченноеотверстие, в которое врывались голоса, сливаясь со стуком молотков и грохотомпадающих досок. Там возводили эшафот.

Далее они миновали несколько массивных ворот, которыеотпирали другие тюремщики с внутренней стороны, и, пройдя открытым двором,поднялись по узкой лестнице и вступили в коридор с рядом дверей по левую руку.Подав им знак остановиться здесь, тюремщик постучал в одну из них связкойключей. Оба сторожа, пошептавшись, вышли, потягиваясь, в коридор, словнообрадованные передышкой, и предложили посетителям войти вслед за тюремщиком вкамеру. Они вошли.

Осужденный сидел на скамье, раскачиваясь из стороны всторону; лицо его напоминало скорее морду затравленного зверя, чем лицочеловека. По-видимому, мысли его блуждали в прошлом, потому что он без умолкубормотал, казалось воспринимая посетителей только как участников своихгаллюцинаций.

— Славный мальчик, Чарли… ловко сделано… —бормотал он. — Оливер тоже… ха-ха-ха!.. и Оливер… Он теперь совсемджентльмен… совсем джентль… уведите этого мальчика спать!

Тюремщик взял Оливера за руку и, шепнув, чтобы он не боялся,молча смотрел.

— Уведите его спать! — крикнул Феджин. —Слышите вы меня, кто-нибудь из вас? Он… он… причина всего этого. Дадут денег,если приучить его… глотку Болтера… Билл, не возитесь с девушкой… режьте какможно глубже глотку Болтера. Отпилите ему голову!