итальянцы, при всем их такте, ясно давали понять, что относятся к России с презрением, осуждением и жалостью, как будто мы навсегда утратили положение великой европейской державы. То, что такая суровая оценка событий была обоснованной, вскоре подтвердилось сообщениями о Кровавом воскресенье в Петербурге и последующих роковых днях. Все римские газеты писали о русской революции и о неизбежном свержении царского правительства. Повсюду продавались фотографии с изображениями мертвых и раненых, которые «пали жертвой ужасного кровожадного правления в России». Кроме того, в феврале великий князь Сергей Александрович, зять Императрицы, был убит в Москве бомбой. Это событие до глубины души всех потрясло и повсюду было воспринято как верный знак наступающего крушения императорской власти. Все это произвело на меня такое гнетущее впечатление, что я вообще не хотела выходить из дома, но все-таки сочла своим долгом засвидетельствовать почтение итальянскому двору.

Когда Королева-мать Маргарита узнала, что я нахожусь в Риме, она прислала мне приглашение, которое я с радостью приняла. После смерти супруга она переехала из Квиринала[1121], который стал теперь резиденцией ее сына Виктора Эммануила III, и жила в специально построенном для нее новом дворце. Я нашла ее такой же привлекательной, как и прежде, так же горячо интересующейся всеми проблемами культуры, музыкой, поэзией и наукой. Наш разговор коснулся трагического события в Москве, и Королева-мать все не могла примириться с тем фактом, что великая княгиня Елизавета посетила убийцу своего супруга в тюрьме[1122]. «Нет, я никогда не смогу понять, что заставило ее сделать это!» — восклицала Королева, закрыв лицо руками. Однако я заметила у нее определенную сдержанность, когда речь заходила о России, и у меня создалось впечатление, что ее симпатии в конфликте были на стороне японцев. Конечно, она была слишком тактична, чтобы выразить это открыто, но некоторые ее замечания ясно это показывали. Поскольку я посетила Королеву-мать, приличия требовали, чтобы я также представилась молодой Королеве Елене[1123]. Она была обаятельна и прелестна и, подобно свекрови, была хозяйкой большого гостеприимного дома. В беседе со мной она пользовалась русским языком и занимала меня воспоминаниями о том времени, когда была еще незаметной черногорской принцессой в Смольном институте.

Тем временем японцы захватили остров Сахалин, что очень обеспокоило меня из-за находящегося там нашего детского дома[1124]. Но мои страхи скоро рассеяло сообщение из Петербурга о том, что японцы перевезли детский дом сначала в Йокогаму, а затем через Тихий океан в Одессу. Позднее я узнала, что японские дети радушно отнеслись к русским сверстникам, бывшим у них проездом, и подарили им много игрушек. По моей просьбе в Одессе детей встретил генерал Нейдгардт, который позаботился об одежде и питании для беженцев и отправил их в Москву. Вскоре начались официальные мирные переговоры с Японией. С русской стороны в них участвовал Сергей Юльевич Витте. Ему, сверх всяких ожиданий, удалось оправдать доверие Императора и провести переговоры так искусно, что условия заключенного мира оказались для России более благоприятными, чем можно было предполагать[1125]. Однако между Витте и Императором существовали странные отношения: Император высоко ценил его огромный дипломатический талант, ловкость и обширные знания, но все же никогда не мог ему полностью доверять. Ему не нравилась резкость, с которой Витте отстаивал свои идеи, и, возможно, он втайне боялся, что этот умный и честолюбивый человек может вынашивать опасные планы его свержения. Ходили слухи, будто американцы обратились к Витте и внушали ему мысль, что Соединенные Штаты могли бы вступить во взаимовыгодный союз с республиканской и демократической Россией, и, таким образом объединившись, эти две нации могли бы править всем миром. Неизвестно, верил Император этим слухам или нет, но он проявлял недоверие к новоиспеченному графу[1126] и, использовав максимально его таланты, сделал все возможное, чтобы быстро удалить его с политической сцены.

К сожалению, заключение мира произошло слишком поздно, чтобы предотвратить новый открытый взрыв народного недовольства, который являлся проявлением внутренней смуты. Именно в то время, когда я возвращалась из Италии в Россию, железнодорожные и почтовые служащие начали забастовку, и нам просто очень повезло, что удалось сесть на последний поезд до Петербурга. Общее волнение приняло такие размеры, что великий князь Николай Николаевич впал в паническое состояние и присоединился к мнению Витте, что революцию можно предотвратить, только согласившись на конституционные реформы. Вместе с Витте Николай Николаевич составил первоначальный проект конституции и представил его Императору, заявив, что принес с собой пистолет, и если Император не подпишет документ, то, покинув дворец, он застрелится[1127]. Наконец после длительных переговоров была создана комиссия во главе с Александром Григорьевичем Булыгиным, которая начала работу по подготовке необходимых реформ. При создавшейся критической ситуации Император был вынужден назначить графа Витте премьер-министром, и первым законом, который сопутствовал его назначению, был закон о свободе печати[1128]. Газеты тут же воспользовались своей свободой и начали печатать такие дерзкие шутки и карикатуры, какие не позволили бы ни в одной стране мира. Мое негодование по этому поводу было так велико, что однажды, оказавшись рядом с военным министром во время завтрака во дворце, я высказала свое удивление по поводу снисходительностьи правительства в отношении этих публикаций. «Я — военный человек, — ответил он мне, — и ничего не понимаю в политических делах, но мне говорили, будто сами эти публикации уличают газетчиков и доказывают невозможность существования неограниченной свободы печати». Я возразила, что, по моему мнению, такой эксперимент слишком опасен, так как яд всегда остается ядом и невозможно предвидеть то разрушительное действие, какое окажет беспрецедентная кампания травли, начатая либеральной прессой.

В те дни состоялась свадьба Анны Танеевой с лейтенантом морского флота Вырубовым[1129]. Это была та самая Анна Танеева, которая впоследствии стала такой известной при дворе. Я давно ее знала и всегда считала простой, милой, но несколько восторженной девушкой. После того как она выздоровела после тяжелого заболевания тифом, ее уже ранее проявившееся восторженное отношение к Императрице перешло в настоящую манию и приняло вид мистического суеверия. Вернувшись из заграницы, куда ее отправили после болезни, она начала проявлять свое восторженное отношение к Императрице самым страстным образом и пользовалась любой возможностью, чтобы привлечь ее внимание. Сначала Императрица была несколько удивлена странным поведением молодой девушки, но постепенно прониклась к ней сочувствием, особенно когда Анна рассказала о своей трудной семейной жизни и о том, как мало понимания она находит у родных. Возможно, она обманывала неумышленно, однако рассказы ее были очень далеки от истины, потому что мне редко