о развратной жизни, которую вел Распутин, он был снят с должности, так как навлек на себя ненависть Императрицы нападками на «святого человека». Напрасно прежние подруги Императрицы, Милица и Стана Николаевна, изо всех сил старались открыть ей глаза на Распутина, пока дело не дошло до ужасной сцены, о которой обе великие княгини мне сами потом рассказали. Это столкновение положило конец их некогда сердечной дружбе с Императрицей. Распутин влиял на Императрицу главным образом тем, что внушал, будто престолонаследник болен по ее вине. Он заявлял, что жизнь и здоровье ребенка могут уберечь только молитвы посланного Богом святого. Императрица рассказала мне, что, когда у маленького Алексея был особенно тяжелый приступ, врачи настаивали на том, что их маленькому пациенту лучше постоянно жить на юге, предпочтительнее в Египте, так как для него нет ничего вреднее сырого северного климата. Доведенная до отчаяния Императрица велела позвать Распутина, и он, сверкая глазами, воскликнул: «Не бойся, твой ребенок не должен покидать тебя! Верь во всемогущество Бога, который послал меня хранить твоего сына!» Чтобы справедливо судить о поступках Императрицы, нужно помнить, что она всегда боялась за жизнь своего ребенка, так как самое незначительное падение или удар могли привести к смерти больного мальчика. Это постоянное волнение и было настоящей причиной ее тяжелой нервной болезни, которая тем более усиливалась, чем старательнее она скрывала ее от окружающих. И даже в 1912 году в Спала, когда ребенок боролся со смертью и терпел страшные боли, привычная жизнь царской семьи внешне ничуть не изменилась. Как и прежде, обеды проходили в обществе свиты, велись те же бессмысленные разговоры, а Царь ездил на охоту, словно ничего не происходило. Эта привычка скрывать любое проявление душевного волнения передалась также детям, которые, разумеется, никогда ни словом не обмолвились об отношениях семьи с Распутиным. Дочери Императора[1142] шили рубашки для «друга» и боготворили его, но хранили это в строгой тайне, которая еще теснее связывала посвященных друг с другом и все больше отдаляла их от остального мира. Маленькие великие княжны ни с кем не общались и обычно вели себя, как маленькие дикарки. Их общительность выражалась лишь в детском кокетстве с офицерами яхты «Штандарт» или выздоравливающими их госпиталя. Аня Вырубова была их близкой подругой, что Императрица знала и, очевидно, одобряла. Вскоре императорская семья вообще стала оценивать людей по их отношению к Распутину: тот, кто его хвалил, был «хорош», кто порицал — «плох». По такому критерию назначались даже министры. Можно себе представить, как беззастенчиво пользовались этой ситуацией бесчисленные интриганы, дельцы и авантюристы.

Но пока еще у руля оставался Столыпин, который не позволял никому вмешиваться в свои дела. Вместе с министром земледелия Кривошеиным он объехал всю Россию и Сибирь, чтобы самому узнать экономическое состояние государства. Однако у Столыпина было много врагов, одним из которых, к сожалению, был Витте. Граф был еще полон энергии, активен и талантлив; он считал, что способен лучше руководить внутренней политикой России, к тому же, кажется, очень страдал от собственного бессилия, оказавшись теперь не у дел. Тем не менее из-за плохих отношений с Императором у него не было никакого шанса стать председателем Совета министров. Характерен разговор, который однажды произошел у княгини Голицыной с Императором. «Было бы интересно вскрыть мозг человека, — сказала княгиня, — и посмотреть, что там скрывается внутри». — «Чей мозг Вас так интересует?» — спросил Император. «Мозг графа Витте». — «Это очень просто. Вы бы обнаружили, что он ненавидит меня так же, как я его».

Витте всегда был противником Столыпина, и это сделалось особенно очевидным, когда встал вопрос о введении в Польше земства. Витте всячески интриговал против этого проекта и пытался склонить на свою сторону Государственный совет, но Император дал Столыпину свое согласие. Однако тот недолго торжествовал. Владимир Федорович Трепов, который имел особую привилегию в случае крайней необходимости являться к Императору в любое время, воспользовался этой возможностью и представил Царю ряд контраргументов. В результате Император отменил свое решение, а Столыпин в ответ подал прошение об отставке. Именно в те дни у английского посла Бьюкенена состоялся обед, на котором присутствовал и Столыпин с супругой[1143]. После обеда он подсел ко мне, и когда я выразила свое сожаление по поводу происходящего, Столыпин сказал: «Я не мог поступить иначе. Я знал, что делал. Если Царь мне не доверяет, ничего другого не остается, как только уйти». — «Неужели нельзя отменить Ваше прошение об отставке?» — спросила я сочувственно. «Только Император может ответить на этот вопрос». С этими словами он встал, попрощался и уехал. Но неожиданно конфликт был улажен. Этого удалось добиться совместными усилиями всех великих князей и Императрицы-матери Марии Федоровны, которые осаждали Императора и не оставляли его в покое до тех пор, пока он не попросил Столыпина взять назад свое прошение. Петр Аркадьевич наконец согласился, но только при условии, что от предложения Трепова откажутся и осуществят его план. Император дал согласие на просьбу Столыпина, но его самолюбие было сильно задето, и он никогда не мог забыть этот случай. Признаки охлаждения отношений между Императором и Столыпиным, конечно, не остались не замеченными врагами премьер-министра.

Когда мы в августе 1911 года приехали в Киев, я по многим мелочам заметила, что политическая звезда Столыпина близка к закату. В Киеве мы были очень заняты празднествами. Из своих поместий прибыли многие польские дамы, и некоторые из них были мне родственницами. Сам предводитель дворянства, приходившийся мне племянником, со своей красивой супругой[1144] познакомил меня со всеми гостями, приехавшими на праздник. В сопровождении супруги генерал-губернатора Трепова[1145] я постоянно ездила по городу, посещая, по поручению Императрицы, все благотворительные учреждения и предприятия кустарного промысла. Конец нашего пребывания в Киеве должен был ознаменоваться представлением в Большом театре, на которое должны были быть допущены только обладатели именных входных билетов[1146]. Театр был переполнен. Польская аристократия в парадных платьях, Император с дочерьми и принцем Борисом Болгарским — в ложе на авансцене, я с придворными дамами и двумя кавалерами — в соседней ложе. Все министры сидели в первом ряду партера. После первого акта занавес опустился, и оркестр начал играть интермеццо. Внезапно раздался металлический звук, который я сначала отнесла на счет неполадок в подъемном механизме занавеса. Столыпин, который в этот момент стоял как раз напротив нас, упал навзничь на кресло и сразу был окружен своими сотрудниками. Волна паники прокатилась по театру, со всех сторон слышались крики, ряды сидений стали