Лагерь беженцев, расположившийся поблизости от Сьрёды, уречки Сьрёдская Вода, был забит до предела, просто трещал по швам. Обычно сменаприходящих и уходящих позволяла как-то существовать, но сегодня Дзержку деВирсинг прямо-таки в ужас повергла перспектива появления новых беженцев.

Дух она перевела, когда начало смеркаться — ночью редкокто-нибудь прибывал, а она знала, что множество людей намерено уйти нарассвете. Гуситы ушли. Отправились на юг, по тракту, ведущему на Костомлоты,Стжегом, Больков и Ландесхут. Может, возвратились в Чехию? Днем небо уже нечернили дымы, ночью не освещали зарева. Люди утомились от скитаний, хотеливозвращаться. К пепелищам. К полностью выгоревшим городкам и деревням. ВСобутку, Гнеховцы, Гурки, Франкенталь, Арнольдсмюле, Восковицы, Ракошицы, Слуп.И многие, многие другие, названия которых звучали чуждо. И не вызывали эмоций.

Ревел вол, блеяла коза. Где-то около телег заплакал ребенок,мимо Дзержки быстро прошла Эленча фон Штетенкрон. Окончив вместе с другимиработу на кухне, Эленча не пошла с ними спать, чтобы выспаться и отдохнуть.Эленча, казалось, не отдыхала никогда. В те семь дней, во время которых Дзержкаде Вирсинг поддерживала лагерь организационно и финансово, Эленча отдыхала,только получив категорический приказ. Дзержке не хотелось быть с Эленчейслишком категоричной. Она видела, как девушка реагирует на это. Увидела впервый же день, когда Эленча Штетенкрон прибыла в Скалку на каштанке ТибальдаРаабе. Дзержке пришла в голову дурная мысль, будто она знает, как лучше всеговырвать девушку из отупения и апатии.

— Бедная силезская земля, — повторил полноватый вроцлавец,торговец, которого даже нападение не удержало от того, чтобы выйти на дорогу стелегой, набитой доверху товаром.

— Проклятая силезская земля, — повторил мельник изМарчинковиц.

Собравшиеся вокруг костра беженцы — что-то вроде стихийносформировавшегося совета старейшин лагеря, люди с авторитетом, которыйневозможно скрыть, — покачали головами, поворчали. Дзержка была в этой компанииединственной женщиной. В основном тут были крестьяне с лицами и фигурамиприродных вожаков. Кроме полноватого вроцлавца, были еще мельник из лежащих подБжегом Марчинковиц, хозяин откуда-то из-под Контов, два солдата в цветах,затертых пылью многочисленных дорог, и корчмарь с Горки. Был — и оченьпригодился — цирюльник из Собутки. Был монах-минорит из Сьрёдского монастыря —один из самых пожилых, — более молодые бесконечно возились с больными иранеными. Был еврей, неведомо откуда. Был рыцарь. Из давно обнищавших, но всеравно вызвавший сенсацию своим присутствием.

— Дважды, — говорил полноватый торговец, — ежилась у нас воВроцлаве шкура. Первый раз это было в четверг перед Пальмовым воскресеньем[254], когда, разорив Бжег и спалив Ручин, главные силы гуситоввстали под Олавой. Хорошо были видны зарева и дымы, ветер доносил запах гари. Аведь от Олавы до Вроцлава можно шапкой докинуть... Вроде бы стены у городакрепкие, на них пушки, полно солдат, а шкура ежится... Но Бог уберег. Они ушли.

— Ненадолго, — заметил один из солдат.

— Верно... Едва-едва вздохнули, услышавши, что Прокопповорачивает к Стжелину, едва неспокойную Пасху отпраздновали, а тут сноваколокола звонят на всех звонницах. Гуситы возвращаются! Идут еще большей силой.Соединившись с теми адовыми сиротами, жгут Рыхбах, жгут Собутку, дорогичерным-черны от беженцев. А в пятницу перед воскресеньем Misericordiae[255] снова видим со стен дымы, тем разом на западе: это горятКонты. Громыхнула весть, что под Сьрёдой большой лагерь, что Прокоп к штурмуготовится. Опять колокола бьют, женщины и дети прячутся в церквях...

— Но и на этот раз вам повезло, — сказала Дзержка. — Штурмане было, как все мы знаем. Спустя два дня, именно в воскресенье Misericordiae, чехиушли.

— Ушли, — подтвердил второй солдат, — на Стжегом. Вседумали, что ударят на Свидницу. Но не ударили. Видать, испугались укреплений...

— Не поэтому, — возразил рыцарь. — Свидница уже год назадзаключила с гуситами тайный договор. Поэтому и уцелела.

— И сидел себе, — насмешливо сказал мельник из Марчинковиц,— господин староста Колдиц за свидницкими стенами. Сидел в безопасности иблаге. А что ему, что вся страна горит и кровью исходит. Ему-то ничего небудет, он договорился. Тьфу!

Какое-то время стояла тишина. Прервал ее корчмарь из Горки.

— Из-под Стжегома, — сказал он, — двинулись гуситы на запад.Прошли Явор, не напав. Но Свежану ограбили и сожгли. Дотла разграбили и спалилиДобков, фольварк любьёнских монахов. И пошли дальше, на Злоторыю. А сегодня яна дороге знакомого встретил, он сказал, что Злоторыя сожжена. Невезучее место.Уж второй раз ее гуситы жгут. А Прокоп и сироты идут вроде бы на Львовек...

— Устаревшие сведения, — вставил цирюльник из Собутки. — Ятоже беженцев расспрашивал. Гуситы подошли к Львовеку неделю назад, в четверг,но через Бобр не перебрались. А лужицкое рыцарство, железные господа, которыедолжны были идти на помощь Силезии, сдрейфили, трусливо драпанули на левыйберег и сидят там, как мыши под метлой. Не прибудут к нам лужичане с помощью.Одни мы, дети. Несчастная силезская земля.

— Проклятая силезская земля.

Заревел вол, разлаялась собака. Заплакал очередной ребенок.Эленча повернула голову, но идти не могла, она как раз качала на руках,успокаивала мальчонку, а девчушка чуть постарше держалась за ее подол. Эленчавздохнула, потянула носом. Дзержка присматривалась к ней. Она никогда нерожала, у нее никогда не было собственных детей, но она никогда об этом нежалела, это никогда не было проблемой. Никогда до сих пор, подумала она снеожиданным испугом, охватившим холодком грудь и стискивающим горло.

— Вся надежда на то, — заговорил вроцлавец, — что рейд всепродолжается и продолжается. Гуситы должны утомиться, перегрузиться собраннойдобычей.

— Утомляет только поражение, — сказал рыцарь. — Ноги немеюту тех, кто убегает, только уносимое при бегстве добро к земле гнетет. Викториясил придает, добыча становится легкой как перышко! Кто побеждает, тому польза.Их кони едят пшеницу из наших амбаров, наш пепел нюхают. Но что верно, то верно— воюют они уже давно. От Бобра близко до Карконошских перевалов, близко доЧехии. Даст Бог, уйдут.