Поддерживаемые горожанами и цеховиками доминиканцы храбро ияростно защищали свою обитель. Но оборона была безнадежной. У сирот былподавляющий перевес, ярость их атаки — страшная. Монахи отступали под напором,пятились, оставляя тела в белых рясах, отдавая гуситам одну монастырскуюпостройку за другой.

Последним бастионом обороны была церковь Крестовоздвижения,притвор и забаррикадированный главный вход. Здесь монахи бились до последнегоболта в арбалете и последней пули в пищали. И до последнего человека.

Когда разъяренные сопротивлением сироты ворвались по трупамв церковь, сочившаяся сквозь витражи многоцветная радуга явила их глазам толькодвух живых монахов. Один, склонив голову, стоял на коленях у алтаря. Второйзаслонял коленопреклоненного, собою и распятием.

— Templum Dei sanctum est![244] — Егоголос, приятно высокий, взвился и отозвался эхом под сводом. — Тот, ктоуничтожает святыню Бога, того уничтожает Бог! Изыдите, силы адовы! Изыдите,сатаны, еретики, пока Бог вас не поразил!

— Это Ян Буда, — услужливо пояснил один из союзных сиротамсилезцев. — А тот, который на коленях, Николай Карпентариус, ихний приор. Обапроповедовали супротив учения мэтра Гуса. Хороший чех — это мертвый чех, такони оканчивали каждую проповедь. Оба освящали оружие войск, идущих в поход.

У Смиля Пульпана щека и шея были в крови, рукой он держалсяза ухо, значительную часть которого оторвал болт из арбалета. При штурмемонастыря и церкви погибло около дюжины человек, да столько же было ранено, ноухо, походило на то, взбесило его гораздо больше.

— Хороший чех — мертвый чех, да? — зловеще повторил он. —Значит, не повезло вам, попы. Потому что вы попали в руки к живым и плохим. Мыпокажем вам, каким может быть живой чех. Взять их. И во двор!

— Не смейте ко мне прикасаться! — взвизгнул Ян Буда. — Несмейте!

Получив кулаком по лицу, он умолк. Приор не сопротивлялся.

— Vexilla Regis prodeunt... — скулил он, когда его тащили понефу. — Fulget Crucis mysterium... Quo carne carnis conditor... Suspensus estpatibulo[245]...

— Он явно помешался, — вынес приговор один из сирот.

— Это гимн, — пояснил Смил Пульпан. Рейневан слышал, что дореволюции он был ризничим. — Это гимн Vexilla Regis. Его поют на Великуюнеделю. А сегодня Великая пятница. Вполне подходящий день для мученичества.

Перед церковью обоих монахов окружила толпа сирот. Почти тутже последовал удар кулаком, потом в дело пошли палки и обухи. Приор упал. ЯнБуда держался на ногах, громко молился, выплевывая кровь из разбитого рта. СмилПульпан с ненавистью смотрел на него. По данному им знаку из дровяного сараяпринесли пень для рубки поленьев.

— Ты, вроде бы освящал оружие идущих на Наход. Тому, как мытебя за это накажем, нас научили в Находе именно епископские разбойники. Тащитеего сюда, братцы.

Яна Буду притащили, положили его ногу на пень. Один изгуситов, могучий мужик, поднял топор и рубанул. Ян Буда жутко заорал, из культипульсирующей струей хлынула кровь. Сироты подняли спазматически мечущегосядоминиканца, положили на пень вторую ногу. Топор упал с глухим стуком ичавканьем, от удара аж вздрогнула земля. Ян Буда зарычал еще чудовищнее.

Беренгар Таулер сделал несколько неуверенных шагов, обеимируками уперся в стену церкви, и его вырвало. Рейневан держался, но из последнихсил. Самсон сильно побледнел, неожиданно взглянул наверх, в небо. Смотрелдолго. Словно чего-то оттуда ожидал.

На пне, служащем для рубки дров, оные палачи, еретики, желаяпревзойти в злобе и жестокости самого дьявола, их мэтра и научителя, топорамивсе extremitatis[246]у несчастных этих одну за другой отсекли.Такого зверства и жестокости перо мое описать не в состоянии, рука моя дрожит,lacrimae[247]из глаз льются... Николаус Карпентариус, ЙоханнесБуда и Андреас Канторис, martyres de Ordine Fratrum Praedicatorum[248],замученные за Слово Божие и свидетельства, кои тому имели. Боже, Боже, к тебевзываю! Usquequo, Dominesanctusetverus, поп iudicassanguinemnostrum?[249]

Тем временем сироты очистили церковь от всего, чтопредставляло какую-либо ценность. Священные образы, доски со скамей ипорубленные остатки алтаря, не представлявшие ценности, горели на огромномкостре. По приказу Пульпана обоих искалеченных и умирающих монахов подтащили ккостру и бросили на него. Стоящие веночком гуситы смотрели, как два лишенныхконечностей тела бестолково шевелятся и извиваются в языках пламени. Впрочем,горели скверно, пошел дождь. Смил Пульпан щупал разорванное ухо, ругался исплевывал.

— Поймали еще одного! — крикнули выбегающие из притвора. —Брат Пульпан! Поймали! На амвоне прятался!

— Давайте его сюда. Тащите паписта.

Тот, кого тащили гуситы, воющий, вырывающийся и дергающийся,был — Рейневан узнал его сразу — дьякон Анджей Кантор. В одной рубахе, видимо,его схватили в тот момент, когда он пытался освободиться от доминиканской рясы.Когда его тащили мимо, он заметил Рейневана и завыл:

— Господиииин Беляу! Не отдавай меня на муки! Не отдавааай!Спаси, госпооооодин!

— Ты предал меня, Кантор. Помнишь? Послал на смерть, какИуда. Поэтому и подохнешь, как Иуда.

— Господин! Смилуйся!

— Давайте его сюда. — Пульпан указал на окровавленный пень.— Будет третий мученик. Отпе trinum perfectum.[250]

Возможно, все решил импульс, какое-то туманное воспоминание.Возможно, это была минутная слабость, усталость. Может, пойманный краешкомглаза взгляд Самсона Медка, полный глубокой печали. Рейневан не до конца знал,что склонило его к действию, к такому, а не другому поступку. Он вырвал арбалетиз рук стоящего рядом чеха, прицелился, нажал спуск. Болт ударил Кантора подгрудину с такой силой, что прошел навылет, почти вырвав дьякона из рук палачей.Когда он упал на землю, то был уже мертв.

— У меня с ним, — пояснил Рейневан в глубокой и убийственномертвой тишине. — У меня с ним были личные счеты.