— К чему опять этот разговор? — Вот оно — "Но". Голос, который проносится над толпой, заставляет меня как вкопанную замереть на месте. Голос, который я слышала с самого рождения — голос моей матери. И ее здесь точно не может быть.

— Мам… я просто хочу обсудить это. — А этот протяжный, умоляющий голос принадлежит моей сестре.

Зоя зовет меня, просит не идти туда — не идти в толпу, к большому телевизору дома Светлаковых, на которой изображена кухня моей квартиры, мой стол, моя мама за столом, и Полина, которая будто намеренно избегает целиком попадать в кадр.

Замираю на месте. Толпа шепчется. Чувствую, как десятки взглядов сверлят мне голову. Кто-то смеется, кто-то ахает, кто-то просит прокрутить видео еще разок, ведь не все еще видели. Не все — это я. Я — та, которую только что обнажили до костей и вонзили кинжал под ребра. А сделала это… моя родная сестра. В который раз.

— Полина, ты вообще не должна была слышать наш с тетей Аллой разговор, — вздыхает на экране мама. — Это было давно. Я думала, мы с тобой уже все обсудили, и ты поняла, почему мы до сих пор скрываем это от Лизы. Ей и так тяжело, ты же знаешь. Ее новому сердцу нужен покой, а узнай она о… — Вновь вздыхает. — Просто твоя сестра еще не готова к таким эмоциональным всплескам, так что давай закончим этот разговор, хорошо?

Полина бросает косой взгляд на место, где установлена камера и за эти короткие несколько секунд, я успеваю разглядеть неуверенность в ее глазах. В глазах, которые полны слез.

— Ну чего ты, солнышко? — мама поднимается из-за стола и мягко опускает ладонь дочери на голову. — Я знаю, как ты переживаешь за Лизу, поэтому и прошу тебя хранить эту тайну еще некоторое время.

— Пока тетя Алла и ты не решите, что… — Полина запинается, будто решает, стоит заканчивать предложение, или нет, но все же делает это: — что новое сердце Лизы на самом деле не от тайного донора?

— Обычно имена доноров не разглашают, и Лиза знает это, но, Полина…

— Знаю, — повышает голос, который дрожит все больше. — Но сердце Лизы… ты знаешь, чье оно. Тетя Алла знает. Папа знает. Не так давно узнала и я. Когда ты Лизе собираешься сказать, что ее новое сердце раньше билось в груди Кости Рысина, мам?

И вновь так тихо стало… Ни одного звука: ни на экране, ни вокруг, ни в моей голове. Пусто. И только сердце в груди вдруг чаще забилось. С такой силой, словно ему надоело терпеть своего нового владельца, словно спустя долгие месяцы раздумий оно решило от меня отказаться.

Что я чувствую? Ничего.

Я ничего не чувствую. Я вновь… ничего не чувствую.

Не понимаю… не слышу голосов вокруг, не слышу голоса мамы на экране, не слышу лживого голоса моей сестры, вижу лишь, как картинка начинает меняться, уступая место другому изображению. Больше на экране не кухня нашей квартиры, нет мамы и Полины… на экране я, практически в полный рост, голая, рассматриваю свое тело в высоком зеркале нашей ванной комнаты, а моя сестра снимает меня на камеру через щель приоткрытой двери.

Провожу пальцами по толстому шраму на груди, скольжу им вниз — к животу, касаюсь себя ладонями, будто изучаю. Плачу.

Слезы катятся из глаз обнаженной девушки на экране телевизора.

Слезы катятся из глаз девушки, которая стоит посреди расшумевшейся толпы и смотрит на свое изображение.

Всем плевать. Никто не видит слез. Все видят только шрам — толстый, уродливый, красный шрам, и то, как девушка на экране изучает свое тело, скользит по нему подушечками пальцев, по груди, по впадинке между ног, по бедрам…

Я помню, о чем думала в тот момент, помню, как представляла, что однажды, кто-то будет касаться меня, вот так вот — гладить, изучать тело, рассматривать. "Каково ему будет?" — думала я. Мой шрам слишком яркий, чтобы не заметить его, и слишком некрасивый, чтобы игнорировать. Я считала свое тело испорченным. Я боялась, что в моей жизни никогда не появится человек, который сможет полюбить всю меня, целиком, вместе с моими изъянами.

Я боялась. Я была глупа. Мой шрам — просто царапина по сравнению с тем, как у многих людей изуродованы души.

Я думала, время нельзя поставить на паузу. А сейчас, в один из самых тяжелых моментов моей жизни, кажется, будто время намерено ход замедлило — издевается. Позволяет гостям Светлаковой вдоволь насладиться зрелищем. Позволяет им смотреть на меня во все глаза, шептаться, смеяться, или просто молчать в замешательстве от увиденного — что еще хуже.

Кричите. Смейтесь. Презирайте.

Не молчите.

Слишком тихо… в голове. На душе. Везде… слишком тихо. Не чувствую тела, не чувствую себя во вселенной, словно призраком стала, которого все видят, но не знают, как правильно реагировать на его присутствие. А призрак… и сам не знает: что он, кто он, зачем и для чего вообще существует.

Костя…

Костя…

"Костя", — все, что звучит в голове. Так ясно, так громко, будто кто-то губами прижимается к уху и с надрывом кричит его имя.

Костя… ты жил во мне. Твое сердце… твое однажды полюбившее меня сердце билось во мне. А я не знала. Я… я ничего не знала.

— Я не знала… Не знала… — не осознаю, что бормочу себе под нос. Даже слов собственных не разбираю. — Не знала, — растерянно кружусь на месте, глазами полными горьких слез скольжу по лицам, чувствую, как их взгляды до костей прожигают. Хочу уйти. Хочу сбежать. Хочу исчезнуть.

Грохот. Чей-то крик. Удивленные вздохи. И экран гаснет, успев продемонстрировать застывшую мигающую картинку и длинную трещину пересекающую его по диагонали. На полу валяется стальной стул.

Гостиная вновь погружается в темноту, но я успеваю разглядеть высокий силуэт, проворно пробивающий себя дорогу сквозь возмущенную толпу гостей Светлаковой. Макс.

А вот и виновница торжества, так и светится белым пятном на общем фоне серой массы. На меня смотрит. Идет ко мне. Так медленно, будто время на ее стороне — жестокий спецэффект подаренный на день рождения для того, чтобы я почувствовала себя еще меньше, еще несчастней, еще униженней рядом с королевой, лицо которой светится так же ярко, как зеркальный шар над нашими головами.

— Я же говорила: сегодня будет много сюрпризов, — победно улыбается, замерев в полушаге от тела, которое я практически не чувствую. — Я не хотела этого делать, честно, но… ты вынудила меня, Багрянова. Никто не имеет права забирать то, что принадлежит мне.

У меня нет слов. Что такое слова? Что такое говорить? Я не помню. Не умею.

Касается пальцами моей щеки, скользит к уху и якобы на сожалеющем вздохе заправляет локон мне за ухо, а я даже не могу отстраниться. Я ничего не могу.

— Ты проиграла, Багрянова. Снова. Не знаю, что значила вся эта ваша гнилая интрижка с Оскаром, но я тебя предупреждала, просила остановиться. И если бы ты меня послушалась, мне бы не пришлось копировать у Дена флэшку и поступать так жестоко. А это очень жестоко, — слабо пожимает плечами, будто с досадой, — но я не могла отдать тебе Макса. Просто не могла проиграть такой, как ты.