чинах и орденах. Даже ты не посмел назвать его Гиголикой и проводил в город Григорием Бекоевичем.

Текла сказала: мамочка и папочка, не волнуйтесь, я только окончу университет и навсегда вернусь к вам…

Что-то кольнуло тебя в сердце. Не впервой тебе было слышать это. Ты спросил жену: как быть? Заплакала, бедняжка: она же моя доченька, моя младшенькая, я знаю, какое у нее золотое сердечко…

Но не дождалась мать своих детей.

Съехались они на похороны.

Сыновья были в отчаянии: разве можно в таком доме оплакивать нашу мамочку?..

— Надо было выстроить новый дом, — заметил Григорий.

— Да… да… да! — согласился Симон по-русски и покивал головой.

— Наш отец все сделал для нас. Теперь мы выстроим новый дом, — заступилась за отца Текла.

Мать похоронили с музыкой, устроили пышные поминки. Откуда только понаехало столько важных людей, столько красивых машин. Много слов было потрачено, много. А на следующий день все разъехались.

Погодя и сыновья собрались в путь.

— Ну, крепись, старик, не сдавайся! — хлопнул тебя по плечу Григорий.

— Да… да!.. — рассеянно потискал тебя Симон.

— Папочка, дорогой, я только сдам экзамены и приеду, но сейчас никак не могу, спешу, — обняла тебя дочка.

И остался ты один в этом старом посвистывающем на ветру доме, наедине с увеличенной фотографией жены, наедине со своей болью и горем. Один, совсем один.

За месяц сломила тебя тоска, победила.

От дочери пришло письмо: «Папочка, я очень переутомилась, еду в Крым — отдыхать. Мой дорогой папочка, скоро непременно повидаю тебя, не горюй…»

За первым письмом последовало второе.

«Папочка, поздравь меня, я вышла замуж. Моего мужа зовут Севасти. Он ученый, близкий друг нашего Григория. Если б ты знал, как я счастлива! Мы оба приедем навестить тебя. Будь молодцом».

На исходе лета, когда зарядили долгие дожди и старый дом с земляным полом отсырел насквозь, у твоей калитки просигналила машина, и из нее не вышла, а буквально выпорхнула твоя дочь.

— Папочка, мой дорогой папочка! — смеялась и плакала опа.

Твои глаза тоже наполнились слезами. Последнее время они у тебя часто слезились.

Севасти протянул тебе обе руки и ни за что не согласился первым пройти в калитку. Текла вбежала в дом и расплакалась перед портретом матери. Последним в дом вошел Севасти и тут же у порога чихнул. Текла подвела его к портрету. Севасти прослезился и еще раз чихнул. Поскольку чихать у изображения покойной плохая примета, Текла похлопала мужа по плечу. Однако Севасти расчихался не на шутку, и жена посоветовала ему выйти на воздух. В дверях задержала и, кивая на портрет, пояснила: Симон лауреату заказал… Севасти почтительно кивнул и, не удержавшись, чихнул в последний раз.

Погодя молодые сообщили, что у них билеты на вечерний поезд, жаль — пропадут, — и укатили к родителям Севасти.

И ты опять остался одни, мой Беко.

Один.

А на дворе дождь!

Будь он неладен. Все льет и льет. Не разведрится никак!

Дождь…

И стемнело как рано!

Очаг совсем погас, еле тлеет. Ты хоть коптилку зажег бы, что ли.

Коптилку… Коптилка проржавела насквозь, ее и мылом теперь не замазать!

Погоди, ведь ты был сегодня в сельпо, хотел новую купить.

— Что ты, Беко, дорогой, разве теперь найдешь коптилку! — посмеялся продавец.

Да и председатель не раз говорил:

— Давай проведем тебе электричество.

А на что оно тебе, электричество? Внуки, что ли, книжки будут читать? И ты отказался.

И ламп керосиновых теперь не держат. Вот как…

Ты повернулся было и пошел, но продавец остановил тебя и предложил фонарь, простой керосиновый фонарь.

Так хоть фонарь зажги, Беко, темно ведь совсем.

И переверни кукурузную лепешку на очаге, не то обуглится. Огонь еле тлеет, сырые дрова шипят, дымятся, но испортить лепешку жару хватит.

Поесть хочешь?

Ешь. Ну и зачерствела же опа, дымом пропахла, вкуса никакого. Где-то кусок сыра лежал, в горшочке, что ли…

Ешь, Беко, ешь!

А теперь что?

Приспусти фонарь и повесь на крюк. Повесь и ложись.

Огонь погас. Дует ветер, будь он неладен, и дождь льет.

Ложись, Беко…

Лег.

Закрой глаза, может, уснешь.

Не закрываешь? Хочешь смотреть?

А на что ты хочешь смотреть?

Па свет? На свет фонаря!

Фонарь качается, Беко. То ли ты качнул, когда повесил, то ли ветер его раскачивает.

Качается фонарь… Дует ветер, и качается фонарь. Качается и светит.

На дворе дождь. Грязь по колено. Шумят вздувшиеся потоки. Холодно. В такую погоду собаку из дома не выгонишь.

А это кто, Беко?

Видишь?

Покачивается огонек и освещает белые босые ноги. Платье до колон, две косы до пояса. Она идет в ливень через лес по раз. мокшей тропинке. На руке корзина. Вот свернула вниз, взяла фонарь в другую руку, приподняла подол платья и вошла в воду. Мутная волна плеснула до колеи.

Она идет, идет!

И ты слышишь:

— Отец, открой, отец!

Ты смотришь, молчишь.

— Отец!

— Кого там черти носят? — сердито ворчишь ты.

— Отец!

— Колдунья ты, полуночница! Где бродишь среди ночи?

— Горячий ужин, отец…

— Горячий ужни… — прерываешь ты. — А на что он мне? Сидела бы дома! — И ты показываешь на лавку возле своей лежанки: ставь, мол, сюда.

Мамалыга дымится, и в ямках с кусками сыра отстаивается молоко.

— Ох, нечистая сила…

Дует ветер и раскачивает фонарь.

Фонарь качается и светит… светит…

А на дворе дождь…

Дождь…

ВОДЯНИЦА

Перевод

Э. Джалиашвили

Герой этого рассказа скончался минувшей осенью. Смерть его напомнила деревне давно забытое — напомнила одну историю, связанную с этим человеком.

Я слышал се совсем еще маленьким, от стариков, долгими зимними вечерами толковавших у камина о всякой всячине. О подобных историях заводили речь, когда головешки в очаге уже рассыпались тлевшими угольками, а дрожащий свет коптилки мерк и тускнел. Иссякали разговоры о бывальщине и видальщине, и припоминали сказанное и пересказанное, а переговорив о добрых делах и