Пока же существование АРК было фактом, вызвавшим ожесточенные споры. И Троцкий, и Зиновьев с Каменевым относились к этому органу подозрительно. Они рассматривали сотрудничество с тред-юнионами как непростительную уступку реформизму, на которую партийное руководство пошло под влиянием «правых», в частности председателя ВЦСПС М. П. Томского, вопреки позиции председателя Исполкома Коминтерна Зиновьева. Троцкий считал АРК мертворожденным органом, особенно в свете своей «перманентной революции», которая должна была продолжиться, скорее всего, именно в Великобритании.

В апреле — первой половине мая 1926 года Троцкий инкогнито находился на лечении в Германии в связи с плохим состоянием здоровья, выражавшимся в часто повышавшейся температуре, слабости и других недомоганиях. Особенно беспокоило Троцкого, что порой у него возникали даже трудности в изложении мыслей на бумаге.

Организация поездки сопровождалась необычной бюрократической возней. Московские врачи не могли поставить диагноз и настаивали на заграничном обследовании. Текущие дела заставляли откладывать поездку. В конце концов Троцкий поставил этот вопрос перед Политбюро. Вопреки обычной практике, когда такие дела решались однозначно положительно, на сей раз принято было уклончивое решение — поездку сочли опасной, тем более что ОГПУ также возражало против отъезда. Но окончательное решение предоставлялось самому Троцкому. Резолюция была отправлена в «особую папку»,[967] что было связано со стремлением продемонстрировать Троцкому «заботу» о соблюдении инкогнито для предотвращения покушения. Одновременно ему тыкали в нос тем, что он в большей степени персона нон грата для Запада, нежели другие советские лидеры, заботящиеся о построении социализма в одной стране. Сталину явно не хотелось выпускать Троцкого за границу. Он опасался его контактов с деятелями компартий, создания некой интернациональной группы сторонников опального вождя, хотя и не предполагал, что Троцкий может оказаться невозвращенцем.[968]

После недолгих колебаний Троцкий решил ехать в Берлин. С ним отправились жена, секретарь Сермукс и уполномоченный ОГПУ. Путешествовал Троцкий по дипломатическому паспорту на имя члена коллегии Наркомпроса Украины Кузьменко. «Зиновьев и Каменев прощались со мной почти трогательно: им очень не хотелось оставаться со Сталиным с глазу на глаз», — вспоминал Троцкий с иронией.[969]

Берлинские профессора не смогли обнаружить причин плохого самочувствия. Была сделана операция по удалению из гортани миндалевидных желез. Эта легкая операция прошла, однако, с осложнениями и большой потерей крови, не дав ожидаемого результата. Правда, назначенные процедуры несколько улучшили состояние Льва Давидовича. Сократились приступы с повышением температуры, приведшие Троцкого в Берлин. Он смог возобновить активную деятельность и свою полную драматических коллизий борьбу.

Вместе с женой Троцкий наблюдал празднование Первого мая 1926 года в германской столице и даже затесался в марширующее шествие. Он, разумеется, оставался только наблюдателем, не заметившим ничего особенного в традиционном шествии. Ощутив «полную гамму немецкой республиканской политики»,[970] он не почувствовал назревавшую поляризацию сил — укрепление Национал-социалистической рабочей партии Гитлера. Хотя национал-социалисты наращивали силы после недолгого запрета их партии в результате опереточного «пивного путча» 1923 года, Троцкий даже не упомянул эту партию, описывая берлинские впечатления.

За несколько дней до возвращения в Москву завершилась британская забастовка солидарности с горняками.

В «Правде» 25–26 мая 1926 года вышла статья Троцкого «Вопросы английского рабочего движения (Изо дня в день)».

Внешне она содержала нападки на британский оппортунизм, но за этой канвой просматривалось осуждение курса руководства ВКП(б) на сотрудничество с названными реформистами как «аппаратом торможения».

Вслед за этим Троцкий потребовал немедленного обсуждения этого вопроса в Политбюро. Он писал 2 июня 1926 года: «Политика недомолвок и дипломатической двусмысленности находит теперь свое естественное продолжение в стремлении сохранить видимость того, что развалилось», и требовал принять решение, которое соответствовало бы его установкам борьбы против оппортунизма.[971]

На этот раз сталинская группа пошла ему навстречу удивительно быстро. Вопрос об уроках английской забастовки был поставлен на Политбюро уже следующим днем, 3 июня. Это заседание было знаменательным. На нем впервые, скорее всего предварительно договорившись, Троцкий, Зиновьев и Каменев выступили полностью солидарно. Прения начал Троцкий с заявления, что вопрос об английской стачке в полном объеме не обсуждался, хотя появилось «нагромождение», по его словам, документов.[972] Следом долгой речью разразился Зиновьев, выдвинувший требование порвать с тред-юнионами.[973] Возникшую тенденцию уловили сталинисты. «Это вопрос, на котором пытаются политически совсем сблизиться тов. Троцкий и Зиновьев», — заявил Молотов, посчитавший публикацию статьи Троцкого в «Правде» ошибкой, ибо это было выступление против ЦК.[974] В новой речи Троцкий попытался опровергнуть факт формирования объединенной оппозиции, который становился все более очевидным. Внешне его ядовитые реплики были направлены против Молотова. У него, говорил Троцкий, есть специальность, в которой он более силен, чем в английских делах, — поиски платформ, что обнаруживает «противоречие между аппаратным могуществом и идейной скудостью».[975] Это, разумеется, была атака не столько на Молотова, сколько на генсека.

Основную часть речи Троцкий посвятил итогам английской стачки, положению британских тред-юнионов и целесообразности сохранения АРК. Этот последний вопрос был главным. Лев Давидович обвинял партийное руководство в тех качествах, которые, по общему признанию большевистских руководителей, были свойственны тред-юнионам, — реформизме, соглашательстве с предпринимателями, то есть в полной крамоле.[976]