на вопросы. Вильгельм обеспеченный, Екатерина не сомневалась, но о родителях никогда не рассказывать. Богатство же не может появиться из неоткуда – Катя, выросшая при деньгах, все же знала это.

Первое время она надеялась, что и сама справится с одиночеством. Однако спустя месяц, в который ей не хватало внимания Вильгельма и общения с другими людьми, женщина начала искать способы обхитрить мужа.

– Милая, неужели тебе так важно, что творится в этом опоганенном Петербурге? В этой колыбели разврата и грязи? – спросил он ее как-то раз, в один из тех дней, когда она умоляла его разрешить написать письмо матери. Вильгельм качался в гамаке, свесив голую ногу, и курил, а колечки дыма улетали в облака.

– Там ведь моя семья. Я не могу не писать им, они переживают! – шептала Катя и гладила его руку, но слова ее терялись в шуме листвы. А Вильгельм улыбался.

– Я твоя семья. Ты прекрасна. Ты – диковинный редкий цветок, дотрагиваться до которого могут только достойные. А что твои родители? Они собирались отвести тебя под венец и забыли о том, что ты можешь отказать, если человек тебе не нравится. А они ведь настаивали, – говорил Вильгельм и гладил жену по руке, не открывая глаз. Катя плакала, а слезы катились по ввалившимся щекам и выпивались изголодавшейся по влаге сухой землей. – Ты теперь взрослая, нужно совершать взрослый выбор. Мы не будем здесь вечно. Нужно кое-что закончить, и мы уедем.

Когда Катя спрашивала, куда они отправятся, Вильгельм всегда молчал, а улыбка его исчезала, словно ее и не было. Будущее всегда следовало за ним, но Вильгельм, казалось, не ликовал. Будущее кусало его заранее, опаляя болью раны, не зарубцевавшиеся с прошлого. Прошлое и будущее для него, казалось, не существовали, и все время он превратил в собственное настоящее, в котором Катя терялась. Тогда она начала писать тайно, уезжала в город и целый день заполняла листы словами, окропляя слезами руки. И отсылала, молясь, чтобы Вильгельм не узнал.

Каждый раз, когда Катя замечала накрывавшую Вильгельма задумчивость, старалась отойти подальше, но так, чтобы все еще видеть его лицо, скрывавшее прежнюю веселость туманом грусти. Обычно она брала шитье и долго, стежок за стежком, вырисовывала узоры на ткани. Из-под ее пальцев выливались озера с карасями, вылетали журавли и лебеди, а Вильгельм сидел на траве или качался в гамаке, о чем-то усиленно размышляя. Катя же сидела до тех пор, пока муж не начинал разговор сам. Ждала его теплого взгляда, такого же, как в Петербурге, когда он с нежностью гладил ее по волосам в кабинете на диване, писал портреты и улыбался, когда она меняла позу, целовал ее руки перед сном и слушал, что бы она ни говорила.

Но в этот раз, как и уже несколько недель, Катя уехала в город, чтобы отправить очередное письмо семье, чтобы по дороге домой сжимать ткань платья в пальцах и шептать короткие молитвы в надежде, что Вильгельм не раскусит обмана.

Катя скучала по его прикосновениям, когда они гуляли по парку и ветер трепал ее выбившиеся из прически волосы. Вильгельм никогда не морщился, казалось, ему распущенные волосы нравились больше. Он улыбался, проводил тонким прохладным пальцем по щеке жены и заправлял сбившиеся пряди за ухо. В такие редкие, открытые всему миру моменты близости, когда Вильгельм смеялся, когда целовал ее руки и губы в парке, в тени деревьев, она чувствовала себя птицей, готовой взмыть в небо и разнести всей Империи весть о счастье.

Вечерами, когда Вильгельм уходил в кабинет в новом доме и запирался там, Катя вспоминала дни, проведенные в путешествии до Италии. Тогда муж, казалось, не был так задумчив и хмур, в нем теплилось еще ребячество, такое чуждое его ровесникам. Он бегал по полям и падал в мягкую высокую траву словно в воду. Когда Катя бежала мимо, хватал ее за платье и притягивал к себе, валил на мягкую траву и целовал, смеялся до тех пор, пока воздуха не переставало хватать обоим. Она помнила, как светились его фиолетовые глаза, когда в них отражалось голубое небо, как сияли его белые зубы, когда он улыбался ей. Катя помнила, как муж смотрел на нее, когда вечерами она играла на фортепьяно и напевала песни, которые знала с детства. Вильгельм их слышал впервые. Он сидел в кресле, чуть подаваясь вперед, и слушал, не закрывая глаз. Он пытался запомнить каждое движение рук. Он смотрел на нее, на каждую клеточку тела, даже спрятанную под одеждой, и Катя краснела. Но потом вспоминала – он ее муж, не нужно стесняться.

Воспоминания о прежнем Вильгельме каждый вечер калейдоскопом проносились перед ее глазами. Громкий смех, шорох новых холстов, постукивание кисточки по палитре, топот его ног, когда он бежал по нетронутым людьми полям и лугам, и шепот по ночам, о котором никому нельзя рассказывать. Она чувствовала прикосновения его пальцев, мягких и пахнувших яблоком волос, разметавшихся по подушке, и надеялась, что на следующее утро прошлое вернется. Но настоящее уже наступило, и в настоящем муж изменился.

Вильгельм знал, что не мог любить, но делал так, чтобы Катя считала обратное. Первое время у него даже получалось. Но сердце невозможно обмануть, а любящее – тем более.

Катя зашла в дом и убрала зонтик в специальную подставку. Посмотрелась в зеркало и отвернулась. За время, что они жили в Италии, она, казалось, осунулась, постарела, а кожа ее покрылась пятнами загара. Тело ее, впрочем, оставалось прежним, но иногда Катя не узнавала себя в зеркале. В те дни, когда она позволяла течению океана жизни унести себя, закрыть пеной глаза и отравить горькой солью, Кате даже казалось, что счастье появлялось в жизни. Что муж, так заливисто смеявшийся и обнимавший ее на берегу, прижимавшийся к ее спине и целовавший в плечо, читавший ей стихи и писавший картины, становился другим человеком. Что ее любовь, ее ласка и забота медленно грела айсберг его сердца. Но стоило Луне взойти над миром, все менялось. Все чаще Вильгельм уходил, громко скрипя половицами.

В такие беспокойные ночи Катя не могла уснуть. В гулкой тишине вслушивалась в шаги любимого, в рваное дыхание, раздававшееся на первом этаже, но так громко, будто с Вильгельмом дышал весь дом, а потом – в шепот, от которого спина Кати покрывалась острыми мурашками. Казалось, муж говорил с кем-то, но собеседников, с которыми бы он мог поговорить на древней разговорной латыни, в доме не было. Голос его менялся и иногда