становился таким, что Катя не узнавала Вильгельма. В такие ночи он, все еще повторявший неизвестные звуки раз за разом, словно молитву, поднимался в их спальню и вставал напротив кровати. Спина прямая, руки по швам, голова – чуть повернута на бок, словно у сломавшейся куклы. Катя накрывалась одеялом до носа и зажмуривалась до боли в глазах, делала вид, будто сон уже поглотил ее. А Вильгельм стоял и смотрел, сжимая в руке камень на шее, который отказывался снимать. Каждое утро Вильгельм извинялся, но держался до ночи, в которую его снова звал камень на шее, и уходил на первый этаж, чтобы продолжать беседу с пустотой. Он отказывался разговаривать о детях, об их будущем. Ничего после завтра для него не существовало.

Со стороны террасы послышалось странное копошение. Топот ног, звон бокалов. Смех. Такой счастливый, что Кате стало не по себе. Обычно она поднималась в спальню, звала служанок и приводила себя в порядок, прежде чем спуститься к мужу, но в этот раз любопытство взяло верх.

На террасе Катя чуть не потеряла дар речи. Рядом с мужем сидел посторонний мужчина, лицо которого пусть и казалось ей знакомым, но осознание этого только настораживало, не радовало. Вильгельм смеялся и рассказывал незнакомцу о рабах, жестикулируя и улыбаясь, будто и не замечая жену, стоявшую за его спиной. А лысый мужчина заметил и поспешил вскочить с места, чтобы поприветствовать Катю.

– Здравствуйте, Екатерина Алексеевна. Безмерно рад видеть снова. Вы, наверное, не помните меня? – спросил он, а Катя, не придумав ничего лучше, покачала головой.

Вильгельм вскочил с места, улыбнулся и порывисто обнял жену. Крепкое объятие, поцелуй в висок. Он не позволял себе этого при посторонних. Катя поняла, что Вильгельм пьян, но решила не объявлять об этом. Незнакомец и так понимал это.

– Это мой друг, милая моя, он… Он приехал ко мне! Приехал! Мой самый лучший друг! Мы не виделись сотни лет! – воскликнул Вильгельм и рассмеялся. – Сотни лет, милая, сотни! Столько лет не живут!

Катя поборола желание сделать шаг от мужа. Сотни лет – Вильгельм так часто говорил. Сотни – это много. Они часто разговаривали на разных языках, даже когда оба говорили на русском или французском.

Остаток вечера Екатерина провела с мужем и незнакомцем. Над морем разливался пролитым на небесах вином закат, отбрасывая капли на чистый песок, слуги суетились и постоянно приносили и уносили тарелки, а Вильгельм с незнакомцем, носившем имя «Норрис», говорили о странных вещах. О мире и звездах, о людях и болезнях, о ветре, который «почему-то переменился» и еще многом, чего Кате не понять. Иногда, будто не замечая, они начинали говорить на древней латыни, и она переставала пытаться понять их. Когда Вильгельм рассказывал об их жизни, Норрис внимательно рассматривал ее. Глаза его с каждой минутой становились печальнее, а она не могла понять, почему. Когда Солнце скрылось и набросило на небеса темное покрывало, Катю потянуло в сон. И пусть она не хотела расставаться с мужем, сон оказался сильнее. Пока она видела сны, в которых все хорошо, на террасе Вильгельм продолжал разговаривать на неизвестном никому из людей языке с другом.

Жизнь в доме окрасилась новыми красками. Теперь их было уже не двое, а трое.

Несколько дней прошло с момента, как Норрис объявился в доме Вильгельма. Он облюбовал комнатку, окна которой выходили на сад, и не выходил оттуда, ссылаясь на то, что очень устал от природы и хотел немного пожить в человеческих условиях. Вильгельм почти постоянно сидел с ним. Катя же вновь съездила в ближайший городок, где получила письма от семьи и подруг. Долго над ними плакала. Дрожащими руками написала ответ. Вытирала слезы. И приезжала домой так, будто ничего и не случилось.

Время шло, дни летели. Они вместе, втроем, вечерами гуляли по берегу моря. Вильгельм обычно носился у кромки воды и бросался камушками в бурлящие дали, а Норрис рассказывал Кате о себе, расспрашивал ее о жизни. Он оказался интересным собеседником, и женщине, которую многие мужчины не считал ровней даже в беседе, было по-особенному приятно встретить того, кто бы мог поговорить с ней обо всем. Они беседовали о природе, о городах и языках, об искусстве. Во всем этом Катя пусть и не была уж очень осведомленной, но разговор поддержать могла и, судя по теплой улыбке нового знакомого, даже успешно. Они трапезничали на террасе, а вечерами Катя играла на фортепьяно и пела, стараясь не вспомнить песни, которые напоминали ей о доме, но Вильгельм просил именно их. Он больше не смотрел на нее, как прежде.

Однажды, когда прошло уже несколько недель с приезда Норриса, Катя собирала апельсины в саду. Был жаркий день, от земли шел пах, а в дали стонала скотина, просившая хозяев увести их тень. Женщина, уморившаяся за неблагородным занятием, решила присесть на лавочку и прислониться спиной к прохладной стене. Тут-то она услышала приглушенный ветром разговор, происходивший в комнате на первом этаже. По звукам, они играли в шахматы.

– Ты же знаешь, что я тебе не вру, Вельги. – Стук шахматной фигурки о доску.

– Врешь. Ты мне уже врал. – Грохот, словно вместо «коня» Вильгельм бросил на доску кирпич.

– Когда я тебе врал? – Тихое постукивание пальцев о шахматную доску.

– В Петербурге. – Стук новой фигуры. – Вот, совсем недавно.

– Почему? Я говорил правду. – Молчание, стук ногтей по доске.

Катя почувствовала, что ноги вросли в землю, и ни одного шага она сделать не могла.

– А почему тогда ты не сказал тогда, у ворот, что это ты? Почему не рассказал сразу?

– Я… Я не мог… Я себе не принадлежу. Я не мог обмануть тех, кто отпустил меня. Ты давно уже свободен, а я – я наоборот. Я в этом плане тебе не ровня. – Ответ Норриса был рваным, мятым, словно растолченная сахарная груша. Одни комочки и сморщенная кожура.

– Ты всегда был со мной! О чем ты говоришь?

– Не был. Ты был главным, а я – твоим помощником.

– Ты был и будешь моим другом и главным коллегой!

– Они не просто так увезли меня. Они знали, что так и мне, и тебе будет лучше. Понимаю, сейчас это звучит так, будто они предали тебя, но это не так. Они тоже старались ради нашего блага, они тоже клялись охранять Землю, и если Земле было лучше так, значит я не зря просидел в изоляции все это время. Я не мог позвонить тебе, потому что они рассказали мне, сколько у тебя