что он факт городской культуры, прежде всего больших городов – Ленинграда, Москвы, Киева, Харькова, Минска. Он, однако, провиденциален, а потому и общезначим. Дело в том, что самая жизнеспособность общества в критические периоды его «выживаемости» так или иначе обусловлена наличием в нем духовной элиты. Она же провозвестник будущего, его залог. Всегда «много званных» и «мало избранных»337. Шафаревич прав, когда выделяет в истории роль «малого народа», если освободить это понятие от расового, этнического, конфессионального, профессионального признаков как якобы универсальных и вневременных. Разве христиане катакомбного периода не были «малым народом», предвозвестившим и утвердившим христианство как веху в духовной истории человечества? Разве в другое время деятели гуманизма и Возрождения, деятели Просвещения не были «малыми народами», основоположившими целые культурные эпохи? Глубоко поучительна история о Содоме и Гоморре. Не было в их среде «малого народа» – не было будущего. По царившему в них нечестию – они мертвые города, а их жители – мертвецы, носившие лишь личину жизни. Их истребление «огнем и серой» было и заслуженной карой и засвидетельствованием их нежизнеспособности. Содом и Гоморра и без того были мертвы. Вышняя кара делала очевидным то, что прикрывалось видимостью жизни. И все же оставалась возможность отклонить карающую длань. Были бы праведники среди нечестивцев. Хотя бы десять праведников. И десяти не сыскалось. Нашелся один, он и был выведен «из среды истребления». Не нашлось духовной элиты, «малого народа» – оазиса жизни среди всеобщего запустения. Ситуация, когда не возможен никакой иной исход, кроме летального. Все та же проблема смены и связи времен, пребывания в относительном абсолютного, условий проводимости тока жизни. Глубинный смысл библейской истории о Содоме и Гоморре может быть почерпнут в том, что праведность и есть абсолютное начало, праведники – его носители и проводники.

Привлеченный сюжет из библейской истории на отдаляет меня от моей цели. Широкий интерес к явлениям духовной культуры, конкретно – к поэзии и музыке, приобщение к ним, усвоение их как достояния собственного внутреннего мира вырабатывало иммунитет к общей болезнетворной атмосфере. Он вырабатывался на иных путях и в других формах, я пишу о том, что лучше знаю. Перед репрессированной культурой вырастали незримые барьеры. Сознательное противодействие? Разве что потенциально. Отвернись от зла и сотвори благо – вот что сознавалось. Не без преемственных связей с этим сознанием диссидентство, но оно как общественное явление принадлежит более позднему времени. Вот что симптоматично и знаменательно: фронтальное наступление на культуру развернулось задолго до диссидентства. На 1946 год приходится уже его пик. Хвастливый лозунг: «нет таких крепостей, каких большевики не могли бы взять» не принял во внимание такого реального факта как существование воздушных крепостей. Их функция была защитной, следовательно, ограниченной, но она состояла в неуязвимости. Можно взять все крепости, кроме воздушных. А теперь от общего к частному и конкретизирующему.

В нашем домашнем архиве имеется выписка из письма, сделанная рукой Наташи. Письма я не обнаружил и потому не могу назвать ни автора, ни даты, когда оно было написано. Мотивы, побудившие Наташу сделать эту выписку, нуждаются в пояснении: «Я вас очень, по-настоящему, ото всей души люблю, потому что оба вы давно для меня стали родными. Не в том дело, что много раз в трудные и в критические дни жизни я чувствовал ваше тепло и практическую поддержу, но в том, что вы родные по самому важному, самому глубокому, самому живому в жизни: по тому единственному реальному миру в мире, который в вас вечно светел и чист, – поэзии! Сколько бы я ни скрывался в сутолоке своих дел или даже в суете безделья – я всегда помню о вас, люблю и всякий раз, когда вынырну к вам, чувствую себя так, словно мы никогда не расставались». Я уже упоминал, что обнаружил этот отрывок, разбирая домашний десятилетиями собравшийся архив. Письмо, содержавшее эти взволнованные и волнующие строки, пришло в мое сегодня из трех- или даже четырехлетней давности. Пришло не как увядший цветок, «забытый в книге», не как «остывшая зола», не как воспоминание. Я его воспринимаю в настоящем времени, как весть от друга, с которым давно не встречался, но встретился, как «словно мы никогда не расставались». В этом письме и жизненное кредо. Оно состоит не только в том, что в живом выделено самое живое, в реальном – самое реальное, но – и это главнейшее – в образе мысли и чувств, обращенных к человеку с признанием в преданности, любви, родстве. И не по признаку товарищеской взаимопомощи в делах практических, хотя и это не пренебрежено, но по признаку духовного единения, причащенности самым живым в живом. Снималось чувство одиночества и затерянности в мире кривых зеркал – абсурдном мире. Я сказал о выдержке из давным-давно полученного письма, как содержащей жизненное кредо. Это и наше, мое и Наташи, кредо. Остаюсь с ним.

Наташа тщательно собирала и хранила мои стихотворные падения. Для нее было существенно не их достоинство, а то, что они мои. Образовался пухлый от вложенных в него листков портфель. В нем отдельная пачка с надписью рукой Наташи: «Стихи, посвященные мне». Их берегла, как святыню.

Лет десять назад в американском журнале, то ли в «Славик ревю», то ли в «Рашн ревю», нет у меня под руками этого журнала, появился критический обзор моих научных работ с закавыченным названием, которое не без труда удалось перевести. Оказалась пушкинская строка: «Обитель дальняя трудов и чистых нег». Помните:

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

Обзор охватывал мои работы начиная с 1928 по 1978 годы, то есть за пятьдесят лет. Название озадачило, и не только меня, но и моих коллег, помогавших перевести обзор с английского на русский язык. Профессор Джон Фильд338, автор обзора, заметил, что мое двухтомное исследование «Народная социальная утопия в России» могло бы уместиться и в одном томе. Однако, в таком случае, писал Фильд, – мы лишились бы представления о личности исследователя. И «огрызнулся»: многие работы советских историков кажутся написанными артелью. Больше меня не озадачивала пушкинская строка, вынесенная в заглавие обзора. Оставалось отдать благодарную дань признательности его автору. Творческая личность, каково бы ни было поле ее деятельности, сама по себе «текст», культурно-исторический и психологический источник. Я поделился этими соображениями с коллегами, помогавшим мне в переводе. И на вопрос, как сам я соотношу с пушкинской строкой свою полувековую жизнь в науке, выдохнул: «Жизнь, очарованная стихами».

В сфере нашего общения встречи