советую заниматься этим „ненаучным занятием“, ни о чем не гадать и ждать событий, которые неожиданно быстро стали развертываться… Итак: не отчаивайтесь! Я совершенно убежден, что правда всегда восторжествует. А правда на его стороне! Всего, всего Вам наилучшего. Обо всем, что нужно, пишите мне».

Приободрило ли это письмо Наташу, как знать? Доброе слово, вовремя сказанное, – благотворно.

Следствие было завершено во второй половине апреля. 8 мая 1948 года я был осужден особым совещанием на заключение в лагере сроком на 10 лет. Вот и «добавок».

Из записок Наташи: «Однажды, когда я приехала на Лубянку, мне в окошечко сказал работник органов, что в ближайшее время готовится большая партия заключенных на пересылку в лагеря и что я могу увидеться с мужем. Наше свидание произошло в тот же день, в обстановке, буквально повторяющей описанную Толстым в романе „Воскресение“ при свидании его героини, отправляемой на каторгу. Точь-в-точь. После нескольких месяцев тюремного заключения я увидела мужа в первый (может быть, и последний) раз. Все во мне содрогнулось. Передо мной стоял наголо обритый и очень бледный человек с одутловатым лицом. Разговору мешал ходивший между решетками, отделявшими нас друг от друга, работник органов».

Н. В. Ельцина – В. Д. Бонч-Бруевичу: «20.5.48. Глубокоуважаемый Владимир Дмитриевич, считаю необходимым сообщить Вам следующее: сегодня мне было разрешено свидание с Александром Ильичом и мы разговаривали 30 минут.

Он мне сказал, что арестован как репрессированный ранее. Никаких абсолютно обвинений в настоящее время нет. Были два доноса Тюриной и Муравьева, но они были следователем отброшены как неосновательные.

По поводу его ареста 1936 года – он написал, что также не признает себя виновным, что у него не было решительно никаких связей с врагами народа, что тогдашние свидетельства сопровождались пытками.

Он просил меня передать Вам, что он совершенно чист и что он не подписал в настоящее время ни одной бумажки, в которой его в чем-либо обвиняли. Дела никакого нет.

Он написал 20 мая письмо Главному прокурору – смысл которого заключается в том, что нельзя одного и того же человека по одному делу, которого не было вовсе, наказывать два раза, причем второй срок наказания увеличен вдвое – десять лет лагеря с правом переписки, в то время как в 1936 году срок наказания был пять лет.

Александр Ильич просил Вас, если возможно, также написать Главному прокурору и дать характеристику всей его научной деятельности, всем его исследованиям за последние годы. [Он просил, если возможно, говорить с В. М. Молотовым и К. Е. Ворошиловым.]

Он надеется, что это ужасное и несправедливое решение может быть пересмотрено.

О возврате рукописей он знает и просил Вас взять их лично к себе. С искренним уважением. Н. Ельцина».

Тридцатиминутная, может быть, и последняя встреча. Разлука, тяжелое впечатление, оставленное моим внешним видом. Рана кровоточащая. Но какая твердость духа в обращении с Владимиру Дмитриевичу. Никакого места эмоциям. Написано лаконично, строго, по-деловому. Она и во время свидания старалась казаться спокойной. Ободряла меня, говорила о том, что будет пытаться сделать, чтобы дать обратный ход делу. Но что я прочел в ее глазах… Об этом сейчас умолчу. Потом скажу в обращенных к ней письмах.

Вечером того же дня, а может быть, и следующего этап был сформирован, доставлен на железнодорожную станцию и погружен в вагоны. Поезд следовал на Свердловск. Первое письмо из Свердловска датировано 31 мая. В Свердловской пересылке пробыл почти месяц. Она имела особые приметы. Первое – нары в четыре яруса, битком набитые заключенными. Второе – свешивавшиеся с самого потолка гирлянды клопов. Получался какой-то длинный кровеносный сосуд (от тел заключенных через все живые цепи клопов, склеившихся друг с другом. В своем тюремном опыте ни до ни после ничего подобного не видел. Остальное, как и во всех пересылочных тюрьмах. Скудная пища. Двадцатиминутные прогулки, и то не каждый день. Далее из Свердловска новый этап, опять железнодорожная станция, нас заталкивают в вагоны-«телятники», поезд идет в направлении на Красноярск.

По ходу следования мы воспользовались щелями в полу вагона, достаточными, чтобы сквозь них бросить письмо на полотно железной дороги. Самым большим дефицитом была, конечно, бумага, карандаши. Конверты, подобные солдатским, посылаемым с фронта, склеивали хлебом, послюнявив его. Надежды на то, что письма дойдут адресатам, было мало. Мне удалось написать и опустить сквозь щели три письма. Одно, брошенное возле станции Тайга, написанное 1 июля, дошло и вошло в эту публикацию. Свет не без добрых людей. Жаль одного, не знаю, кого от всей души поблагодарить за сочувствие и милосердие. А быть может, в этом есть какая-то большая правда: спасибо доброму нашему народу. И по ассоциации еще один вызволенный из недр памяти эпизод, о котором в своем месте не написал. По дороге в Ухто-Печерские лагеря, в 1936 году, нас, большую партию заключенных, сняли с поезда в Котласе. Выстроили. Кругом конвой, овчарки, рвущиеся с привязей, и спокойная, ровными шагами идущая сквозь строй конвоя женщина навстречу шеренге заключенных, ни на что кругом не оглядываясь. Крики, свистки, лай. Подошла к молодому парню, перекрестила, сунула в руки узелок. Пуще прежнего брань, посвист, рев беснующихся овчарок. Но никто не остановил. Не тронул. Пришла и ушла, как Богом хранимая…

О Красноярской пересылке. Барачный городок, несколько брезентовых палаток. Проволочное оцепление, вышки. Все, как положено. Время от времени поверки, но ими не мучают. Днем население пересылки высыпает на двор. Он очень широк. Происходит бойкий обмен между уголовниками, обобравшими политических, и конвоем, который в обмен на отобранные вещи снабжает уголовников водкой. Июль. Воскресный день, безоблачный, жаркий. Идет повальный грабеж. Уголовники потрошат вещевые мешки, раздевают, кое-кого догола. В обмен швыряют изношенную, грязную, со вшами одежду. Все больше отобранных вещей. Образуется холм. На нем царственно восседает пахан, по прозвищу «Москва». Уже немолодой человек, круглолицый, рябой. И вот, невысокий, тщедушный человек, раздетый, в чем мать родила. Кожа да кости. Последнее, что на нем оставалось, околобедренный бандаж. У него грыжа. Он не может без него обойтись. Это привлекает внимание «Москвы». Он велит отобрать бандаж. Человек сопротивляется изо всех последних сил, царапается, кричит. Бандаж содран. «Москва» примеривает его на себя. Бандаж лопается. На несчастного силком напяливают штаны, ватные, с торчащими клочьями, длинные, не по росту. Я познакомится с ним. Он немец, плененный нашими в каком-то небольшом городке. Его имя? Теперь не ручаюсь за точность. Назовем – Карл Карлович Шмидт. Инженер-конструктор. Много месяцев спустя, будучи в Норильских лагерях, узнал, что Карл Карлович работает по специальности. Будто бы даже