что-то бормоча, стал отпихивать от себя какую-то собаку, будто бы к нему привязавшуюся. Пытался его успокоить, он не замечал моего присутствия. Вывих сознания, к счастью, кратковременный, не повторившийся. Много ли времени провели мы вместе, сказать не берусь, его хватило, чтобы отношения наш стали товарищескими и вполне доверительными. Так я познакомился с Эльконом Георгиевичем Лейкиным336, убежденным оппозиционером, подписавшим в свое время так называемое Заявление 46-ти или 64-х – историю оппозиции не знаю, может быть, путаю цифры. Он многое пережил, много настрадался – убеждений не изменил. Как-то, возвратись из кабинета следователя, полуобморочный, сообщил, что его переводят в Лефортовскую тюрьму. Следственный процесс там проводился как процесс инквизиционный. На следующий день Элькона Георгиевича увели. (Свыше 20 лет спустя мы повстречались в Москве. Элькон Георгиевич был реабилитирован, получал пенсию. Жил скромно. Довольствовался самым малым. Был бодр, приветлив, общителен. Ежедневно посещал библиотеку, работал по многу часов. Как высокоэрудированный экономист, оригинально мысливший, стал желанным автором нескольких академических изданий. Его труды переводили за рубежом, во Франции, Японии. Иногда он прибегал к псевдониму – Зимин. Он умер около трех лет назад в возрасте 85 лет.)

Из записок Наташи: «После разговора с Ильей Григорьевичем поняла, что мне остается только одно – искать в Ленинграде врача, который бы лечил сотрудников органов. И он нашелся. Это был очень талантливый терапевт, некто Беневоленский, с которым я была когда-то немного знакома. Я и двоюродная сестра Александра Ильича – Мария Николаевна Горлина – встретились с Беневоленским и условились обо всем, что было необходимо. В назначенный день мы поехали в магазин Елисеева, купили различные спиртные напитки, всяческие закуски. Вечером Беневоленский с женой, сотрудник органов с женой пришли на квартиру к Марии Николаевне Горлиной. Они с жадностью пили, ели и даже танцевали. Я напряженно сидела и ждала, чтобы сотрудник органов со мной поговорил. Наконец, он подсел ко мне и сказал, что надеется помочь… Предложил мне встретиться с ним в парадном какого-то дома на Литейном. Сказал, чтобы я не забыла принести бутылку водки. Так продолжалось несколько раз. Я поняла, что он не может, да и не собирается что-либо сделать. Его интересовала только бутылка водки… Чтобы отвязаться от него, я позвонила к нему по телефону, что уезжаю в Москву».

Каково мне перечитывать эти строчки. Израненные следы Наташиного хождения по мукам ради моего спасения. Безбоязненная, в самоотвержении своем детски-доверчивая, она вынуждена была перетерпеть и глумление потерявшего людской образ врача-алкоголика вместе с подонком из органов и их спутницами. А пьяный танец на глазах горюющих женщин! Кощунственная гульба. Жуткий фарс.

Меня перевели в общую камеру. Очередные вызовы к следователю, допросы вернулись в доконфликтное русло. Мне было объявлено, что материалы, изъятые во время обыска, будут изучены, а после этого переданы на спецхран. Следователь догадывался, что моей судьбой интересуется какое-то лицо, конечно, влиятельное, и решил на всякий случай в отношениях со мной собственной судьбы не испытывать. В его кабинете стоял шкаф. Он подошел к нему, раскрыл дверцы. На полках находились ворохи бумаг, тетради, записные книжки. Обратился ко мне: «Это ваши бумаги, в душе вашей мы уже разобрались, а бумаги в таком беспорядке, что в них черт ногу сломит. Вот и займитесь ими, приведите в порядок, можете воспользоваться этим вот столом, что в углу». Это распоряжение было для меня как дар Божий.

За все время пребывания в тюрьме наибольшее опасение, мучительную тревогу вызывало то, что среди бумаг, изъятых во время обыска из моего служебного сейфа, находилась запись собеседования Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Павловича Сидорова. Я проклинал себя. Какая находка для органов госбезопасности! Для них моя запись не что иное как протокол заседания контрреволюционной организации с участием трех лиц. Вещественное доказательство. Лучшего не надо. О себе я не думал. Я думал о глубоко уважаемых и любимых людях, таких значительных, так много сделавших для других, для меня. Кого подвел под удар. Для органов седых голов не бывает. На каждом допросе я ждал и ждал, что мне будет предъявлен этот злосчастный документ. Недоумевал, терялся в догадках, почему этого не происходило. Тешил себя слабой надеждой на то, что запись затерялась в ворохе бумаг, что следователям не чужды небрежность, поспешность в их розыскных делах. А теперь выяснилось: бумаги не побывали у них в руках. Они просто не занимались моим архивом! Стало быть, я должен найти запись, во что бы то ни стало найти и уничтожить.

Пачка за пачкой я доставал из шкафа бумаги и относил их в указанное мне место. Перебирал листы, волновался, руки дрожали, перебирал заново, а записи нет и нет. Вот и к концу приближалось дело. Время для меня тянулось еще нестерпимее, чем для следователя, ворчавшего на меня за мою нерасторопность. И вдруг: широкоформатный конверт, а в нем бережно уложенные шесть страниц записи. Ко мне пришло хладнокровие. Неторопливо свернул эти шесть страниц в квадрат, сунул его за рубаху. Сильно заскучавший следователь в это время читал, развернув на обе страницы «Правду», словно заслоняясь от меня. Попросил, чтобы меня отвели в туалет. Вызванный конвоир доставил меня по месту назначения. Равнодушно отвернулся, пока я сидел «орлом» на очке. Я извлек, уже согревшиеся моим теплом листки, изорвал в клочья и спустил воду. В кабинете следователя доделал работу – на это ушли считанные минуты. Хотел все разместить на полках шкафа. Следователю я так надоел, что он махнул рукой: «Без вас обойдемся». Вернулся в камеру, как выпущенный на волю. Все во мне ликовало.

Каждую неделю Наташа продолжала слать передачи. Утренним поездом приезжала из Ленинграда в Москву, вечерним – из Москвы в Ленинград. Опускались руки. Куда податься? Исхожены все пути – и все они тупиковые. Кольцо сомкнуто. В состоянии близком к отчаянью писала Владимиру Дмитриевичу. Он ответил: «4 мая 1948 года. Многоуважаемая Наталия Владимировна, вот это зря отчаиваться! Это никуда не годится. Что бы то ни было, а выход найдется. Я считаю, что дело Александра Ильича сильно подвинулось вперед. Явно, что следствие приходит к концу. Материалы возвращены… Все это будет сохранено до его прихода в полной целости и сохранности. Вы также делаете очень неправильно, что загадываете на всю жизнь, считаете все конченным и прочее, и прочее. Мой семидесятилетний жизненный опыт настойчиво давно сказал мне, что нельзя никогда загадывать более чем на два часа, даже и это слишком большой срок. Никогда не угадаешь. Думаешь одно, получается совсем другое. Так что и Вам не