в течение всего лагерного заключения. В 55‐м, в Москве, узнал о предстоящем прибытии новой группы заключенных, реабилитированных. Пришел на Белорусский вокзал. Может быть, встречу кого-либо из знакомых. Нет, не встретил. Кроме одного – Карла Карловича. Он одет в гражданский костюм, при галстуке, фетровая шляпа. Носильщики везут на платформах так хорошо известные самодельные фанерные чемоданы, украшенные какими-то блестящими металлическими поделиями. Я не подошел к Карлу Карловичу. Мне ведомо, он возвращается на родину. Что-то скажет он родным, близким, знакомым о жути лагерной жизни, о сути ее – волчьем законе «Москвы». А ведь скажет. Да еще, пожалуй, приведет параллели с нацистскими концлагерями, и в чью пользу будет сравнение? А приложимы ли для царствующих временщиков, где бы они ни временщиковали, иные мерки, нежели, скажем, к «Москве»? Спросите ли вы у «Москвы», есть ли у него совесть, подлежат ли деяния его суду морали? Не спросите. И не спрашивайте, правильно сделаете…

Еще в Свердловской, а потом в Красноярской пересылках я получил несколько телеграмм и открыток от Наташи и двоюродной сестры Марии Николаевны Горлиной – я звал ее Манечкой. Для писем я пользовался ее почтовым адресом, опасаясь повредить Наташе. Мы не состояли с ней в зарегистрированном браке. Думаю, именно это обстоятельство спасло ее от моей участи, хотя во всех своих ходатайствах она называла себя моей женой.

Что значили для заключенного весточки с воли?

На это трудно ответить. Они – события. Возвращение в жизнь из кабального прозябания. «Дорога жизни», как и там, перекинутая на материк из блокадного города – голодного, холодного, под огнем. Они – второе дыхание.

На Красноярской пересылке застало меня и письмо Владимира Дмитриевича, явно рассчитанное на прочтение цензурой: перечисление моих научных заслуг, поощрение к продолжению научных занятий, считаясь с обстановкой, в которой нахожусь, и все же, по мере возможности, призывающее к продолжению научной работы. Владимир Дмитриевич не обманывался. Знал, что ни о какой научной работе в лагере не может быть и речи. Цель письма – расположить ко мне внимание администрации, чтобы облегчить мое положение.

Я был обрадован и растроган. Мало кто из сторонних заключенным людей отваживался с ними переписываться. В личном архиве Владимира Дмитриевича находится письмо, адресованное им начальнику ГУЛАГа, с просьбой во имя государственных интересов создать такие условия, в которых я бы мог сохраниться как ученый для будущего. Письма в Красноярск и ГУЛАГ датированы первыми днями июля 1948 года. Владимир Дмитриевич боролся за меня неустанно. Позднее он скажет: «Это была каменная стена. Я знал, что капля камень точит. Да, видимо, таких камней, как этот, природа еще не создавала». Как наивны были мои упования на то, что я встречу поддержку со стороны Академии наук. Я начисто позабыл, что когда следователь знакомил меня с материалами оформленного на меня дела, то в левом углу ордера на мой арест стояла подпись самого президента Академии наук: «Согласен». Знал ли президент о существовании где-то в каком-то из его учреждений такого малозаметного научного сотрудника, каким был я и многие, подобные мне, репрессированные сотрудники. В пору бы обзавестись и факсимиле. Поиронизировал, а надо бы погоревать. Уважен, уважен, президент, ваша воля. Без воли вашей ни единый… Какой изощренный иезуитизм! Круговая порука, которой повязаны люди, – славные делами, честью, достоинством. Расширенный, дополненный, усовершенствованный закон «Москвы».

Наташа периодически приезжала в Москву для встреч со своим научным руководителем академиком Энгельгардтом. Навещала Владимира Дмитриевича. Он уважал Наташу за ее преданность науке и стойкость в тяжелой жизненной ситуации. Он внушал ей бодрость духа, надежду и веру в благополучную развязку нашей драмы: «Прошу вас, дорогая моя, – писал Владимир Дмитриевич, – мужайтесь, крепитесь, не унывайте, берегите себя и не только для себя, но и для Александра Ильича, так как вы должны знать, что вы единственная в жизни опора для него, и я внутренним голосом моим чувствую, что все образуется и все разъяснится, – он опять будет с нами». Слово убеждения, по-отечески задушевное, сопровождавшее Наташу во все годы ее одиночества.

В портфеле сборника «Звенья», основанного и редактируемого Владимиром Дмитриевичем, осталась моя статья «Письма декабристов к Я. Д. Казимирскому», ей сопутствовали тексты писем, подготовленных мной к публикации. Работа должна была появиться в очередном номере «Звеньев». Издание со столь красноречивым названием содержало статью, материалы, документы по истории литературы, искусства и общественной мысли в России XIX века. Опубликование работы опального автора было невозможным. Владимир Дмитриевич обратился к Наташе с просьбой, чтобы она согласилась опубликовать эту работу под своим именем – моим псевдонимом. Наташа не сочла это уместным. Владимир Дмитриевич настаивал на своем, и то ли заручившись согласием Наташи, то ли не добиваясь ее согласия, поступил так, как счел правильным. У меня сохранилась верстка. Над заглавием работы стоит имя жены, под заглавием мое имя. Мое имя еще не убрано. Имя жены уже набрано. Почему Владимир Дмитриевич так распорядился? Несомненно, хотел, чтобы труд мой не пропал. И все же главное было не в этом, а в особой позиции Владимира Дмитриевича как деятеля культуры и науки, справедливо сказать, его гражданской позиции. Он стремился не только приумножить фонд культурного наследия, в чем так много преуспел, но и ввести его в настоящее. Предаваемые гласности голоса минувшего – его писателей, публицистов, просветителей, ученых, художников – по своему объективному значению выступали как «второй фронт» в идеологизированной культурной действительности нашего времени. Была ли это продуманная программа действий Владимира Дмитриевича, рассчитанная на потеснение имен, занимавших передний план культуры его времени, утверждать не берусь. Одно очевидно: все свои знания, весь накопленный за долгую жизнь опыт, мощь и страсть недюжинной своей натуры Владимир Дмитриевич вложил именно в это дело. Голосам дней минувших контрастировали голоса дней нынешних, как фальшивые. Пожалуй, что с наибольшим основанием судить о позиции Владимира Дмитриевича не только как о культурно-просветительской, но и о гражданской, позволяют многочисленные политические доносы на него как покровителя дворян и всякого другого рода «бывших» и иные инсинуации, направляемые в «компетентные инстанции». Что привело к отстранению его с поста директора Литературного музея, а в наши крутые времена грозило куда более бедственными последствиями. Факт из разряда упрямых. Фигура Владимира Дмитриевича, крупнейшего в послеоктябрьской истории собирателя и публикатора культурного наследия, сложна, под стать веку, лукавому и лютому. Здесь не место расплетать пеструю ткань его жизни и деятельности. Круговорот событий наполнял острым смыслом всплывавшее по ходу его разговоров изречение Экклезиаста: «Время глаголати и время молчати». Владимир Дмитриевич отдал должное мудрому предостережению, но нашел серединный путь: предоставил слово