причина тому – в старых счётах с прежними советниками Иоанновыми. Что по молодости и опыту малому вынужден он был в казанском походе на них полагаться, да на князей-воевод бывалых, и ту победу не вполне своей теперь, будто бы, почитает, да ещё досада – измена наиглавнейших тогдашних соратников, отказавшихся далее за государем идти, его поддержать и ему опорою быть. Горечь от потерь дружбы, надежды прежней, уязвлённое сердце омрачали его память. И – гнев. Потому Федька, как не мечтал в летопись глянуть, а спросить опасался.

Сейчас раздумывал царь, перелистывая перед раскрытым сундуком перепись, что повезти Печёрскому игумену в подарок. Вроде бы, наметился отъезд солидный как раз на медовый спас, и Успение Пресвятой Богородицы намеревался государь с семейством отпраздновать в обители, и к поездке начали готовиться. А где государь, там и он, кравчий, стало быть. Федька даже волновался, ведь с зимы не получалось никаких больших выездов…

Сидел он на ковре, на полу, рядом с государевой скамейкой, тихо-тихо. Время от времени шуршали листы, и всё. От тишины, множества несметных драгоценностей вокруг, от роскоши и красоты обустройства подцерковья, под низкими сводами которого собирался теплеющий от светильников и душистый от благовоний воздух, Федька уплыл в свои мысли, и время остановилось.

Странно, что о своём недалёком малолетстве он помнил, казалось, всё, и – совсем немногое. Оно было очень большим и хорошим, но от безмерности перемены последнего года виделось теперь таким… простодушным, махоньким совсем. Вспомнилось, как замышлял он месть тем холопам двоим, что о нём судачили, как подвести их под тяжёлую руку Фрола исхитрялся. И – государь его, что месть свою младенческую поругателям, злокозненникам своим, тогда всесильным, выпестовал, и теперь долги те сполна возвращает. Его, Федькина, обида, беды его все ранние – точно игрушечка, конёк берёзовый на колёсиках, перед конём настоящим, живым. Громадным, могучим, огнедышащим…

Федька тут сообразил, что усмехается вслух, спохватился, закашлялся.

Иоанн посмотрел на него, будучи мыслями далеко.

– Устал без забав тут торчать? В другой раз и тебе задачу придумаю. Кликни там Топоркова, пора вертаться. Да отобедать. До ночи нам уйму перепахать надобно, Федя…

Федька вскочил, поклонился, подхватил один из фонарей и заспешил по крутым ступеням наверх.

Пора-то оно пора, да только Сеньки всё ещё не было. Такого прежде ещё не случалось, чтоб стремянный его, по заданию отправленный, вовремя не являлся. Мало ли, может, живот скрутило, конь ногу подвернул, травы нужной не добыл на привычном месте… Да мало ль что. Или это он сам, провалившись в безвременье, часов считать не так начал, а Сеньки нет столько, сколько обыкновенно… Наперво уверившись, как положено, что кухня готовится к царской трапезе, поздравствовавшись с царским поваром и подручными его, противясь страстному желанию захватить горсть намытой вишни с крайнего подноса, он вернулся к себе.

У государя в приёмной его комнате уже, конечно, топтался кто-то из своих. По шуточному тону и хрипотце опознал Грязного. Прежде чем войти к ним, задержался у раскрытой двери послушать… Грязной трепался о всех них, как обычно, донося государю о мелочи любой и промашке и здорово прибавляя от себя. Государь часто отмахивался, а то казался заинтересованным, переспрашивал даже.

– … а Федька аж позеленел весь, слова молвить не может, трясётся стоит, будто это его порють. Да и то сказать, щадил палач пройдоху-мздоимца того, и бил-то вполсилы, так, для виду.

– Отчего щадил?

– Дык…– Грязной замешкался, не такого вопроса ожидая, и принял дурацкий вид, разведя руками, – почём мне знать, государь, не я вину его судил.

– А кто, слышь, из заплечников исполнял?

– Да те же, наши, Ам… Анемподист – тьфу, Господь, прости, не выговоришь, – да Тришка!

– Так ты говоришь, Вася, что лиходеи наши не толково виноватого наказывали? Ужо испрошу я с них за то, а ты, как в застенок пойдём другой раз, напомни мне дело мздоимца того перелистать. Когда бишь это было?

Грязной почесал в затылке, собираясь ответить.

Федька шагнул через порог, поклонился.

– А, Федя, вовремя ты. Что ж ты, сокол мой, тыщ степняков разъярённых не убоялся, а от крови преступника нашего, законно пущенной, смутился?

Недоумение на лице Федькином медленно и плавно поменялось на презрение, когда очи его набрели, невзначай как бы, на нарядные сапоги Грязного, стоящего поодаль.

– Не гневись, государь мой, не возьму в толк, о чём сие. А! Постой. Звонариха тут, гляжу, у нас дурогонка, без пути в колоколы трезвонит, честным людям в ухи гадит.

– Да будет, Федька, не токмо я, все видали, как ты отворотил морду-то! Государь, у кого хошь спроси, там наших было…

– Полно. Ступай, Вася. К воскресенью точно ждать нам, сам знаешь, из Москвы посольство, не ухнуть бы ликом да в лужу. Ступай, соблюди порядком всё приёма для.

Грязной зыркнул, мимо Федьки проходя, и хохотнул беззвучно.

– Правда ль вполсилы палач бил? – несколько рассеянно молвил Иоанн, занятый чтением.

Федька помолчал, будто не вдруг понимая, о чём речь, силясь припомнить.

– Не знаю, государь… Недосуг мне было развлекаться, прошёл до острожного двора… Васька, видно, там ошивался, меня и увидал.

– Зачем?

– Да… для урока надо было цепей добыть. Вот и подумалось, что быстрее всего вериг острожных найти.

– Для чего вериги? – Иоанн отвлёкся от книги.

– Чтобы бой усложнить. Окованным отбиваться, либо с тяжестью, шибко мешающей. Мы теперь новым уловкам обучаемся. Сноровка нужна особая, дабы и неудобство, для несведущего пагубное, себе на пользу обращать. Сила силу умножает. В другой раз против кнута стоять стану, вот тогда, пожалуй, и придётся приглядеться получше, – и Федька завёл длинную шелковистую прядь за ухо, блеснувшее каплей-жемчужиной в белом золоте.

– И как, уразумел ли науку? – и голос, и весь вид Иоанна поменялся неуловимо, теперь он охватил Федьку всего вниманием.

– Не очень пока, зато себе накостылял изрядно! Кандалами махать потруднее будет, чем чеканом, или, скажем, палицей, – Федька улыбнулся, поддёргивая рукава, освобождённые от жемчужных наручей, и протягивая государю испятнанные багровыми следами запястья. – И на рёбрах тоже. Кречет изругал меня. Ничего, в другой раз уж не оплошаю!

– На рёбрах? Покажь!

Федька быстро распоясался, скинул шёлковый терлик, пуговки рубахи стал расстёгивать, покосившись на отворенную дверь. Иоанн ждал, и он стянул рубаху через голову, и обернулся к государю спиной, склонив голову.

– Кто ж разрешил тебе, паскудник, шкуру портить?.. – Иоанновы жёсткие пальцы легли на его кожу, прошлись ласково, и надавили на тёмно-красные мазки, точно когтями громадного коршуна. Федька дёрнулся и вскрикнул. – Кто же позволил тебе добро наше этак…

– Государь! – шепнул Федька, не шевелясь, а голос Иоанна оказался над самым ухом, и дышал радостным медленным гневом.

– А я и не заметил.

– Так… в темноте ж… да в рубахе.

– А стенал от чего, а? Я-то, глупец, мнил, от похотения…

– От похотения, государь мой… Не лукавил я ничуть!

– Молчи-и,