Более того, анализируя рукопись Шибанского и уточняя последовательность русских великих князей и царей, Северин залез-таки напоследок в исторический справочник и наткнулся там на сведения об этом самом князе Юрии. Действительно, был такой, без ума и, как написано, даже «без языка», дурачком же из фильма Эйзенштейна оказался совсем другой исторический персонаж, двоюродный брат Ивана Грозного, князь Владимир Старицкий. Кстати, эта неведомая Мария Владимировна, королева ливонская, урожденная княжна Старицкая, не его ли дочь? Хотя какая дочь у слабоумного, да, помнится, и зарезали его в молодости, перепутав с Грозным, опять же согласно фильму.

Да шут с ним, со слабоумным, или каким он там был, князем Старицким. Дело в князе Юрии. Все предыдущие упоминания Шибанского о нем как-то не связывались с конкретным временем, но тут вдруг всплыли смерть царя Бориса Годунова и воцарение Дмитрия-Самозванца, эти даты Северин помнил точно, и было все это через сорок лет после смерти брата Ивана Грозного, если верить справочнику. Так кто кого хоронил? Была в рассказе Шибанского еще какая-то неувязка, совершенно явная, нет, не термин «убийство» применительно к смерти Годунова, что-то другое, но у Северина уже не было ни сил, ни желания копаться в своей памяти.

Так размышляя, Северин пропустил часть рассказа Шибанского и попал в него только во время описания Троицкого собора. Рассказ об остальных достопримечательностях, которых вокруг было предостаточно, как-то выпал. Или не выпал?

— Мне кажется или твой дядя действительно обращает внимание только на глубокую древность, а весь новострой восемнадцатого-девятнадцатого веков просто игнорирует? — спросил он Наташу.

Как ни тихо старался говорить Северин, Шибанский его услышал.

— У вас создалось ложное впечатление, Евгений Николаевич, — сказал он. — Лавра мне дорога вся, как она есть, все эти храмы, все постройки, когда бы они ни были возведены, осенены Господом, но мой главный интерес лежит, конечно, в древнем времени, предшествующем даже не восемнадцатому, а семнадцатому веку. Да вы оглянитесь вокруг! Надеюсь, вы меня поймете. Вот храм Пресвятой Троицы, вот Церковь Сошествия Святого Духа на апостолов, вот храм Успения Пресвятой Богородицы, — указывал он рукой на храмы, — пятнадцатый-шестнадцатый век, во всем строгость, целомудрие, аскетизм. А вот вам Трапезная палата с церковью Святого Сергия, вот вам Накладезная часовня, Надвратная церковь Рождества Иоанна Предтечи, те же Царские чертоги, это уже век семнадцатый, причем конец. Идем дальше. Церковь Явления Божьей Матери, Ризница, Колокольня, Церковь Смоленской иконы Божьей Матери, это век восемнадцатый. Чувствуете, как все меняется, к суетливой пестроте, показной пышности, изысканности, склоняющейся к изнеженности, как все устремляется к земному, плотскому, удаляясь от божественного, духовного. Но это, конечно, тяжело ощутить вот так сразу, с налету, чаще бывайте в Лавре, Евгений Николаевич, и Святой Дух рано или поздно сойдет на вас. Пока же наша прогулка подошла к концу. Прошу в палаты.

Вообще-то Северину послышалось «в мои палаты», но он был занят другой ернической мыслью: «Хороша прогулка перед ужином, пятьсот шагов!» И тут же внимание его переключилось на дом, к которому направился Шибанский. Был он в два этажа, широкий, метров, наверно, около тридцати пяти по фасаду, единственный подъезд украшен портиком с белыми колоннами, над портиком длинный балкон, обрамленный изящной кованой решеткой, стены выкрашены зеленой краской приятного оттенка, как березовые листья ранним летом.

— Симпатичный особнячок, — Северин постарался шепнуть это в самое ушко Наташе.

— Патриаршие покои, — также тихо ответила Наташа, — патриарх по статусу является настоятелем монастыря и во время своих приездов в Лавру располагается именно здесь. Дядя работает вместе с патриархом, поэтому ему тоже выделено тут несколько комнат. Но даже в отсутствие патриарха дядя предпочитает жить здесь, а не в доме в Посаде, да я тебе, кажется, говорила.

* * *

Помещение, в котором они в конце концов оказались, следуя за Шибанским, язык не поворачивался назвать комнатой. Палата и есть, определил Северин. И именно что личная палата Василия Ивановича, в которой он был не гостем, а полноправным хозяином. Причем давним, потому что палата разительно отличалась от тех, которые они миновали по дороге сюда.

Северин уже достаточно уяснил пристрастия Шибанского, поэтому не удивился исчезновению богатой лепнины и барочной росписи потолков. Стены наверху были гладко закруглены, создавая иллюзию сводчатого потолка, ровно оштукатурены и покрыты излишне темным, как показалось Северину, растительным орнаментом, чем-то напоминавшим парчовую ткань. На стенах, впрочем, висело с десяток картин среднего размера с вполне мирскими сюжетами, но внимание Северина привлекли не они, а висевший наособь небольшой портрет. Он был Северину известен, это был… да! копенгагенский портрет, единственное, как уверял Шибанский, сохранившееся изображение царя Ивана Грозного. Может быть, и так, все другие изображения, включая виденное несколько минут назад в так называемой Царской палате Патриарших покоев, и близко на него не походили, принципиально разнясь при этом между собой в соответствии с воображением и пристрастиями художников. Конечно, это не копенгагенский портрет, а своеобразно выполненная копия с него, подумал Северин, портрет … это портрет, а это скорее икона, хотя и необычная — в толстой доске было выдолблено ступенчатое углубление, на самом низу которого и было нанесено красками изображение головы царя Ивана.

— Сколько ему здесь? — спросил он, обращаясь к Шибанскому.

— Двадцать три, написан тогда же по заказу брата царя Юрия Васильевича и именно в таком виде, — так ответил Шибанский, как будто уловив мысли Северина.

«Двадцать три, тогда понятно, тогда он еще был не Грозным, а благостным», — подумал Северин, вслух же сказал другое:

— Я не очень хорошо, то есть совсем плохо знаю правила, но разве можно изображать живого человека на иконе?

— Очень верное замечание! — воскликнул Шибанский и впервые с каким-то даже интересом посмотрел на Северина, но от дальнейших объяснений уклонился и сделал широкий жест рукой: — Прошу к столу!

Стол был велик, под стать палате. Шибанский занял место во главе стола, Наташе было указано место напротив, Биркину по правую руку от хозяина дома, Северину по левую, разделение носило сугубо символический иерархический смысл, потому что дотянуться друг до друг руками сотрапезники никак не могли, равно как и тихо переговариваться.

«Что ж, узнаем, наконец, что значит есть на серебре», — подумал Северин, оглядывая столовые приборы. Особое внимание привлекали чарки нескольких размеров, серебряные, с позолоченной внутренней полостью и тонко выгравированным гербом на внешней поверхности. Не новодел, сделал вывод Северин, углядев две короны над головами орла и еще одну, большую, выше. Вид самого двуглавого орла не вызвал подозрений, за последние годы Северин видел столько различных его изображений, что уловить тонкие нюансы не было никакой возможности.

Откуда-то материализовались двое служек в черном монашеском одеянии, поставили перед каждым нехитрую закуску: соленые огурцы, маринованные грибочки, сопливые опята и крепкие цельные боровички, моченые яблоки. Повинуясь молчаливому приказу хозяина и не спрашиваясь у гостей, наполнили перед каждым меньшую из чарок водкой под край.