— Помянем раба Божьего Димитрия, да простит Господь его прегрешения и примет в чертоги Свои, — сказал Шибанский, напоминая о грустном поводе их собрания. Слова эти прозвучали естественно и просто, в голосе слышалась искренняя печаль.

Все молча выпили до дна. Северин искоса посмотрел на хозяина — что он будет делать дальше, каковы тут правила? Шибанский подцепил вилкой боровичок и отправил его в рот. Северин последовал его примеру, сделав выбор в пользу огурчика. И далее обед протекал без какого-то особого протокола, вернее, протокол, конечно, был, но какой-то ненавязчивый, по крайней мере, Северина он нисколько не стеснял.

Он вдруг почувствовал сильнейший голод и не обинуясь принялся утолять сначала его, а потом разгоревшийся аппетит. Утолять было чем. Блюда были вроде бы и простые, но удивительно вкусные. Лапша, мясной студень, заливная белорыбица, разварная осетрина, нежная, слабосоленая лососина, черная икра, паштет из гусиной печени, что-то фаршированное, настолько многокомпонентное, что составляющие не поддавались идентификации, какая-то дичь, тут Северин тоже спасовал, несмотря на наличие перьев, одно можно было сказать твердо — не лебедь, молочные поросята, которых Северин вообще-то не любил, до этого вечера. Ко всему этому разнообразные соления, даже крупные сизые сливы и те оказались солеными.

В питии после первой обязательной чарки воцарилась полная свобода. Северин поначалу половинил, а потом и вовсе перестал пить, все ж таки за рулем. Наташа не пила ничего, кроме какого-то духовитого пенящегося напитка. Биркину без всяких просьб и указаний стали наливать коньяк, видно, его вкусы здесь хорошо знали. Один хозяин крепко держался исконно русского напитка и начальной дозы, что, впрочем, не оказывало на него никакого видимого воздействия. И отсутствием аппетита, как отметил Северин, Шибанский не страдал, легко убирая богатырские порции.

В промежутках он произносил тосты и предавался воспоминаниям. Как-то так получилось, что за столом говорил только он один, заполняя голосом всю палату, но Северина это нисколько не стесняло, даже отчасти радовало. Тосты было достаточно коротки и в меру витиеваты, рассказчиком же Шибанский оказался отменным.

Впрочем, воспоминания его о покойном брате касались почему-то исключительно детских лет и против ожиданий Северина, немного заинтригованного вчерашним рассказом Наташи о своей семье, в них не было ничего таинственного и загадочного, ничего, сильно выбивающегося из обычных воспоминаний детства. Нормальное детство, счастливое, веселое, проказливое. Слушая Шибанского, Северин даже пожалел, что у него не было двух братьев-погодков, то-то бы они развернулись! Верные друзья-одноклассники — это, конечно, хорошо, но у каждого своя семья, свои установленные дома правила, да и летом — самое золотое время! — все разлетались в разные стороны, кто на дачу, кто в деревню, кто к морю с родителями.

И еще один вывод, совсем другого сорта, сделал Северин из рассказов Шибанского. Дмитрий, хоть и младший, был у них главным придумщиком, в исполнении в первую очередь отличался Иван, будущий отец Наташи, все шишки же доставались Василию, как старшему. Но никакой обиды за давние, подчас суровые и при этом незаслуженные наказания в рассказах Василия Ивановича не звучало, равно как и какой-то особой гордости за заступничество за младших братьев, так и должно быть, как бы подчеркивал он, и никак иначе.

А в конце застолья у него вырвалось, возможно, даже помимо воли: «Эх, не уберег я братьев!» Наташа тихо заплакала. Василий Иванович встал со своего места, подошел к ней, чтобы приласкать и успокоить. И очень быстро успокоил, но назад уж не вернулся, поминальный ужин закончился.

Оказалось, что Василий Иванович не во всем следует дедовским обычаям. Он пригласил их за другой, стоявший у окна стол, казавшийся крошечным по сравнению с тем, за которым они только что сидели. Но на нем доставало места для десятка бутылок с ликерами и наливками, пузатой бутылки коньяку, бесчисленных вазочек с конфетами, орехами, засахаренными фруктами и прочими сладостями, для четырех кофейных чашек и даже пепельницы!

Вокруг стояли четыре покойных мягких кресла, так что Северину вдруг вспомнился «укромный уголок» из «Записок» незабвенного Путилина. Стол обязывал. Мужчины остановили выбор на коньяке, Наташа на вишневой наливке. Служка внес на подносе четыре турки, распространявшие аромат чудного кофе. Шибанский молча священнодействовал с коньяком, потом с кофе. Несмотря на то, что обстановка стала более интимной, никто не выказывал желания нарушить молчание. Первым не выдержал Биркин.

— Перед самым вашим приходом, дорогой Василий Иванович, мы обсуждали с Евгением Николаевичем интереснейшую тему литературных и исторических мифов, всякого рода тайн, заговоров и тайных обществ. Ваш «Заговор литераторов» породил у Евгения Николаевича множество вопросов…

— Ознакомились? — безразличным голосом спросил Шибанский, повернув голову в сторону Северина.

«Надо признать, что он весьма искусно делает вид, что не заметил собственной рукописи в моих руках», — подумал Северин, утвердительно кивая головой.

— Хорошо, — только и сказал Шибанский, но Северин вдруг явственно почувствовал, что все, тема закрыта. Шибанский же между тем продолжал: — Что касается высказывания глубокоуважаемого Семена Михайловича, то сим хитрым манером он хочет втянуть вас в наш давний спор о мифах, хотя ума не приложу, о чем тут можно спорить. Семен Михайлович считает, и небезосновательно, что большая часть печатной продукции, художественной, исторической, научной, научно-популярной и просто популярной, из широкого пласта, проходящего через его руки, представляет собой миф, не имеющий к действительным событиям жизни никакого отношения. Литература — сама по себе, жизнь — сама по себе, как в недавнем прошлом, когда произведения социалистического реализма никак не соотносились с реалиями социализма.

— Но если зайти с другой стороны, то окажется, что вся наша так называемая действительная жизнь не более чем миф. То есть каждый отдельный человек проживает свою, вполне конкретную жизнь, но жизнь эта протекает в некоем мифическом, выдуманном или, как сейчас говорят, виртуальном мире. Ложные цели, извращенные идеалы, перевернутые оценки происходящего, безверие в вечное и преклонение перед сиюминутным. И свойственно это не только нашей стране в наше межеумочное время, это наблюдается и в других странах, наблюдалось и у нас на протяжении последних двух, а скорее трех веков.

— Ответственность за это несет, как ни странно вам это покажется, литература, литература в широком понимании, художественная, историческая, научная и так далее, литература, которая, казалось бы, должна сеять разумное, доброе, вечное. Она и сеет, преломляя жизнь, но преломляя не тонко, как свет посредством призмы, а грубо, через колено. И из обломков выстраивает на страницах произведений новую жизнь, отвечающую идеалам автора, или запросам публики, или требованиям власть имущих.

— Особенно в этом мифотворчестве отличилась великая русская литература. Другие тоже внесли свою лепту, возможно, у других народов тоже есть свой особый счет к их национальной литературе, но нас в первую очередь трогает русская, потому что она определяет не только нашу жизнь, но и отношение к нам других наций. Что же мы имеем? На что потратил свой великий талант Гоголь? На то, чтобы представить Россию скопищем моральных уродов. А длинная галерея «лишних» людей, Онегин, Печорин, Рудин иже с ними? Какое произведение, дожившее до наших дней, ни возьми, везде одно и то же: мужики ленивы и вороваты, мелкие чиновники безграмотны и продажны, высшие — тупы и корыстолюбивы, генералы бездарны, министры отличаются только угодливостью, верховная власть лишь тормозит общественное развитие, ну и все, конечно, пьют без меры. Чехов, доехавший до самого Сахалина, только это и увидел в России и, похоже, даже не задумался над тем, а откуда он взялся в России, остров Сахалин, кто поставил города, которые он посещал по пути, кто провел железную дорогу, по которой он ехал, неужто герои его рассказиков, повестюшек и пьесок?