функции, разлагая до атомов, но как именно все провернул Адам – не знаю. Знаю только, что это была крепкая середина истории. Даже мертвое, ее тело представляло некую ценность. Адам собирался оставить его себе, но за ним следили, и он не мог обеспечить телу надлежащую безопасность. Чтобы переждать неприятные времена и не дать кому-то еще завладеть последней функцией мертвой троицы, Адам отдал ее Дедалу. Переправил в одно из самых безопасных мест на земле – хоть мы все пытаемся доказать обратное.

– И Дедал так просто согласился? – прохрипел я. – Забрать тело троицы? Одной из тех, кого все боялись?

Хольд покачал головой.

– Если после смерти атра-каотика-сумма вытравила энтроповскую каотику, по большинству признаков нетлеющая госпожа М. действительно атрибут. Со всеми вытекающими. Но проблема не в Дедале. У него уже тысячу лет один благостный ответ на все. Проблема в том, как с момента смерти последней троицы изменился мир. Раньше каждый был за себя, никаких общих будущих и параграфов четыре-точка-восемь. Синтропы морили энтропов, энтропы выкашивали нас, мы убивали друг друга, но из-за малочисленности им тоже доставалось. В таком мире Адам мог вернуться в любой момент, эс-эйтовцам было бы плевать. Но теперь все иначе. Теперь они считают себя ответственными за планету, систему, рациональный отбор, колонизацию Альфы Центавра, а положение дел, при котором каждый плюет на каждого – удел шимпанзе и ниже. В этом дивном новом мире извлечь из небытия тело троицы, да еще и отдать кому-то из глухого, злого, кровавого прошлого – все равно, что сдать планету в аренду пришельцам, которые прилетят через четыреста лет. Предать целый мир. О том, что все так и будет, написано в письме, которое Адам передал вместе с госпожой М. Там вообще для сомневающихся слогом семнадцатого века пересказан весь двадцатый. Неуютно, но действенно, если нужно убедить читателя в неизбежности того, что Адам все равно вернет себе тело, хотят ли этого Эс-Эйт, госпожа-старший-председатель лично, Дедал, ты, я или нет. Вопрос в другом – какой ценой. И кто ее заплатит. У Адама сотня претендентов, но, чтобы не множить бессмысленных жертв, он оставил нам шесть имен. Из всех просчитанных троицей вероятностей только действия шестерых позволят всему случиться тихо и гуманно, и дадут время сомневающимся сойти с траектории судного дня. Пойми, Миш, мне плевать на Эс-Эйт, пусть хоть все их лифтовые шахты до краев наполнятся кровью. Но вы, ваши контрфункции… Если Адам заявится в лабиринт, если встретит какое-либо сопротивление, он даже не заметит, что, убив вас, вообще кого-то убил.

Я молчал. Я не знал, как переварить услышанное. И как он жил с этим последние три года. Молча. Один.

– Но выходит… – выдавил я. – Стефан решил не возвращать ее…

Хольд раздраженно выдохнул:

– Ничего он не решал. У человека полжизни была клиническая депрессия, несколько попыток суицида, и даже ручная обезьянка по имени Ариадна не смогла разрядить ситуацию. Он не вернул тело Адаму не потому, что собирался пожинать плоды своего отказа, когда тот заявится. Увидев свое имя в письме, чиркнув канопусом по госпоже М., он узнал правду и просто забил. Как на все в жизни.

Хольд попытался сказать что-то еще, но только глубоко вдохнул и хрипло, проталкивая кашель, выдохнул.

– Погоди, – прошептал я. – Ну погоди, стой, – попросил его севшим голосом. – Если не возвращать госпожу М. плохо, но возвращать – еще хуже, почему не узнать у Дедала, как они раньше уничтожали их тела? Как разлагали на атомы?

– Потому что уничтожить атрибут может только его создатель.

Да будут прокляты эти дежа антандю.

– То, что мы называем декомпозицией – на самом деле, убийство. Высшая форма расчлененки, с помощью которой Адам разъял последнюю функцию троицы на тело, сердце и массивы, получив имущественное право сразу на все. Массивы Адам забрал себе. Тело отдал на передержку. А сердце, которое столетиями находилось там, где и подобает физиологически…

– О нет…

– Да. Сердце – это искры. Альфа и омега декомпозиции. Смертельный удар пришелся на него, и оно распалось на четыре части, по искре на камеру.

Я сжал виски и пробормотал, минуя «нет-нет-нет»:

– Ты же… Ты говорил, в искрах нет ничего такого… Ты пытался убедить меня, что все придумано, что особенные вещи от особенных людей…

– Так и есть. Сердце мертво. Предикат декомпозитора – отражение его намерения. А второй… Ну да, ее. Формально, они соавторы: он убил, она умерла. Обе воли запечатлены в одном месте. Так вышло.

– Вышло?! – вспыхнул я. – Неизвестный предикат искр – предсмертная воля троицы!

– И что?! – рявкнул Хольд. – Массивы – единственное место, где могли сохраниться остатки ее разума, но они все у Адама. В искрах троицы нет. В них одна когнитивная транзакция – застывшая в мгновении, не терпящая интерпретации. Индекс паранормальности искр не выше, чем у любой другой хрени, которая включается, если ты хочешь того же.

– Но она же меняет людей! Юрий Пройсс! Мерит Кречет! Ты же знаешь, она под влиянием искры!

– И притом – совершенно безвредная тетка! Если искра что-то и делает с теми, кто хочет того же, так это заставляет понять, чего хотят они, и поднять жопу. Это все равно, что начать ходить с другом в спортзал. Троицы, конечно, хтонические твари, но нельзя же на них вешать все ужасы мира. У людей в головах мусорка, в которой виноваты сами люди. И то, как именно мы сортируем свой мусор, и сортируем ли вообще, это наш личный выбор. Искры здесь ни причем.

Уткнувшись в ладони, я попытался ему поверить. Принять как факт. Как версию происходящего.

– Хорошо… Допустим. Но что теперь делать? Без Стефана? Ведь твоего имени нет в письме и…

Я вдруг понял, что упустил главное. Все, что я узнал о Хольде, когда умер трепет, об его эгоизме и безответственности, не стыковались с тем, сколько молчаливых усилий он приложил, чтобы зайти так далеко.

– Если твоего имени нет в письме, – медленно повторил я, – зачем ты вообще полез в это? Еще до того, как встретился с Фальсификатором… Не потому же, что Стефану было плевать…

– Вот уж да, – спокойно согласился Хольд. – Это была бы порнография.

Я смотрел на него, а он на меня, и даже так, в темноте, в мерцающих лужицах фонарного света, угадывалось его привычное выражение лица. Думай. Думай. Вспоминай. Восемь лет назад. Будучи преемниками. Мы со Стефаном определили.

– Нет… – прошептал я.

– Да, – кивнул он. – Моего имени нет в списке…

– Нет! Погоди!

– …зато есть твое.

– Это невозможно!!!

Хольд мрачно хохотнул:

– Твои возможности сильно порезаны самооценкой, ты в курсе?

Подо мной разверзлась бездна, и, зная, что сейчас все рухнет, уже рухнуло, я дернулся к нему, хватая за рукав:

– Погоди… Нет, пожалуйста… Я, что… Я не смогу…

Хольд накрыл мою руку:

– У тебя получится. Я