– Мне отвечать?.. Не засчитается за…

– Асклепий, – невозмутимо перебил меня Хольд. – Он же Эскулап. Человек, долечивший людей до того, что они стали воскресать. У него на посохе жила змея, из яда которой он изготавливал противоядия. Отсюда и прозвище. Зевс убил Асклепия, потому что, победив смерть, тот откусил от божественной монополии на чудеса, и это сюжет первой картины. Доктора пропускаем, это не к нашей части. На третьей картине госпожа М. готовит Змееносцу с первой погребальный покров.

Где-то в глубине этажа хлопнула дверь. Хольд всмотрелся в темноту, из которой я пришел, и глухо резюмировал:

– Все еще не сигареты.

На грани с воображением я услышал тихие прогулочные шаги.

– Так, о чем?.. Ах да. Вернувшись к госпоже М., я обнаружил следующее. Во-первых, что это не просто атрибут, а так называемая вещь-в-себе. Редчайшая, непознаваемая извне штуковина. Ни бита информации. Во-вторых, что за прошедшие годы у нее был еще один посетитель, и он как раз со своими замашками пиромана умел познавать изнутри.

– Стефан, – прошептал я. – Ариадна вспомнила о нем, когда увидела срезанную прядь.

– О… Про письмо она ничего не вспомнила? А то, может, зря распинаюсь.

Я покачал головой.

– О письме рассказала госпожа-старший-председатель. Она пыталась получить его от нас, а до этого от него – когда он приходил к ней, как преемник. И она… показала мне кое-что.

– Кое-что?

– Другую вероятность. Где он стал Минотавром, а ты нет.

Хольд медленно откинулся на стул, отдаляясь от меня, и не только физически.

– Ну-ну, – услышал я ровный голос, надтреснутое безразличие в нем. – И как у тебя сложилось? Поступил в университет?

Не знаю, как я это вынес бы, если бы мы видели друг друга.

– В той вероятности он принес ей письмо, – продолжил я. – Я помню там какие-то имена. Имя Стефана было среди них, и госпожа-старший-председатель хотела знать, на одной ли они стороне.

– На одной?

– Да вроде…

– Очень в его стиле – убить нас всех.

Хольд фыркнул. Я промолчал, устав быть частью их наполовину посмертных отношений.

– Там правда имена, – продолжил он. – Из разных вероятностей. Восемь лет назад, будучи преемниками, мы со Стефаном определили точку бифуркации, по крайней мере, у двух. Это однозначные маркеры времени. Все происходит здесь и сейчас.

– И что эти люди должны были сделать?

– Вернуть тело троицы тому, кто убил ее.

Я недоуменно качнул головой, и Хольд изобразил сухое, злопамятное удивление:

– Ну как же? Нашему новому общему другу. Фальсификатору из Вандеи.

Я моргнул и подумал: ого. Вспомнил Эдлену, которая рассказывала все как-то иначе. Талантливый художник, убеждала она. Просто человек, раз пять повторила.

– Его зовут Адам. Но, может, и нет. Может, это ирония такая, не знаю. Я скакал по Европе несколько месяцев, разбрасываясь именами из письма и неприличными теориями, чтобы он заметил меня. И он заметил. Меня трижды пытались убить. Последний раз – в Бари, в день нашей с ним встречи. Он отравил меня, и я умирал весь разговор, но узнал об этом самым последним.

– Так он, что… Правда человек?

Хольд выразительно хмыкнул.

– Но… Как? Как ему удалось?..

– Что конкретно? Убить троицу? Или прожить лет восемьсот уже, хотя это бред какой-то? Не знаю. Когда-то он действительно был человеком. Каким-то французским крестьянином. Затем его изъяли из системы, и он перестал существовать. Тоже самое случилось и с тобой – в момент перестановки функций. Дедал разрушил все связи, уничтожил чужие воспоминания, выполол тебя из реальности, как сорняк, а в пустоту, оставшуюся от твоей прежней жизни, вложил, будто в кармашек, Кристу. Последним шагом Дедал присвоил тебя, тем самым вернув присутствие в мире, но это прагматизм. Да, он спасает пассионариев, только это не значит, что он любит человечество, а сам механизм, обкатанный тысячелетиями, нельзя использовать иначе. Например, истреблять массово без единого убийства. Изымать неугодных из самого явления жизни.

Я взялся за голову. У меня рассудок тек от противоречий.

– Не понимаю… Зачем Дедалу или госпоже-старшему-председателю так поступать? Пассионариев в Эс-Эйте на руках носят. Помогают им менять мир, двигать прогресс, вот это все!

Хольд усмехнулся:

– Ты принципиально забыл, что я тебе когда-то рассказывал? Это фикция, Миш. Всем кажется, что Эс-Эйт трясется над гениальными людьми, которые делают гениальные вещи, но в действительности все наоборот. Какой-нибудь Бернкастель ходит по школам, университетам, приглашает на стажировки одаренный молодняк – лишь для того, чтобы из всех путей, которыми могла пойти их блистательная карьера, навязать самый холостой вариант. Эс-Эйт громко поощряет одни таланты и незаметно гасит другие – те самые, которые раскрываются в риске, на грани фола, которые могут дать качественный скачок в непрогнозируемое будущее. Наблюдательные советы восхищаются пассионариями так громко и платят так много, чтобы никому в голову не пришло заняться чем-то за меньшие восторги и выплаты. Лишь единицам позволяют реализовать истинный потенциал. Как Обержину. Но и на него нашлись свои соглашения о неразглашении. Ради близких он отказывался смотреть против солнца и спрашивать себя, а что вообще происходит с человеческим видом под контролем синтропов и энтропов. Потому что жопа – вот что происходит. Они ненавидят нас так же, как пятьдесят, пятьсот, тысячу лет назад, и выпалывают, выпалывают, выпалывают. Сейчас – более-менее фигурально, но когда-то – буквально. Адам – не один такой. Несуществующих пассионариев, которых никто не присвоил, как вас, тысячи. Это кажется оборотом речи, но несуществование – реальная форма бытия. Оно превращает их в разумные вещи, – нет-нет, даже не вещи, потому что вещи портятся и разрушаются со временем; они же зависают в форме неприкосновенных явлений. Звучит ненаучно, знаю, однако в их телах останавливаются все физиологические процессы, им невероятно сложно умереть, но главное, несуществующие пассионарии перестают быть объектом чьего-либо восприятия, даже синтропов. А если кому-то все же удается засветиться, то на очень короткое время. Отвернулся, долго моргал – все. Их снова нет. Куча историй о домах с привидениями резко обрели смысл, правда? В том ресторане, где мы с Адамом сидели, я уверен, были люди, много других людей, и все же, я помню только нас двоих. Память заращивает несоответствия. Когда Адам убил троицу, ее массивы проявили его, по крайней мере, для физической оптики. Но он все равно продолжает не существовать, как все остальные. Его имя и все, что нанизывается на него, не попадает в систему. Говоря об Адаме, мы молчим.

Откуда-то издалека снова послышались шаги – куда громче, быстрее предыдущих. Кто-то запирал двери. Хольд сделал вид, что ничего не происходит, только из голоса исчез прежний запал.

– Чтобы убить синтропа, нужно убить все функции – тогда без привязки к живому мозгу массивы рассеются бесхозной информацией. Полагаю, это справедливо и для троиц. В древности синтропы с энтропами как-то уничтожали их