– А ты?.. О господи… Как же ты?!..

Он вздохнул, но без особого трагизма. Будто подавил зевок.

– Конечно, я догадывался, что не просто так единственного, кто знает, что делать – и готов это сделать – не оказалось в списке почетных гостей. Но подумал, если мы вместе поедем в Бари и вернем Адаму ее тело, где-то жамкнет невидимая галочка возле твоего имени, а у меня получится потягаться с троицей на живой материи времени. Что сказать… Гордыня. Полагаю, единственная причина, почему я еще жив – чтобы мог объяснить тебе, что ты должен сделать.

– Что за глупости?.. – запричитал я. – Зачем ты так?.. Тут очередь из тех, кто хочет спасти тебя!

– И запереть навечно в башне, как принцессу? – Хольд фыркнул. – Если повезет. В худшем случае меня пустят в ритуальный расход, дабы заткнуть оппозиционные окраины. Ну, чего ты? Не разводи мокроту. Я как увидел ту девку, как ее там, Шарлотту? – так вот, не поверишь, мне стало очень хорошо. Нет, погоди, еще раньше. Когда Обержин помер. Понедельник, самолет, до развязки рукой подать – а я понял: оно. Я не попаду в Бари. Ведь меня не должно там быть. Ни с тобой, ни без. Ненавижу поддакивать детерминизму, пусть и квантовому, но все события вокруг госпожи М., может, даже этот разговор, были просчитаны, как дважды два на калькуляторе. Я задал себе вопрос: что способно остановить меня в трех дня от развязки? Когда я сжег достаточно мостов, чтобы скрыться в дыму?

– Заткнись… Прошу тебя…

Хольд усмехнулся. И не заткнулся. Как обычно:

– Всегда презирал фаталистов. Быть ими слишком легко. Но, черт, это же самые свободные люди… После нудистов, пожалуй. Делай, что должен. Будь, что будет. Будь, что будет, понимаешь? Когда умер Обержин, я спросил себя: неужели я тоже сегодня умру? Ведь только так меня можно было остановить. Но вместо того, чтобы испугать, эта мысль вдруг обрубила все сомнения. Ушли напряжение, тревога, и я подумал: ух. Больше никаких интриг, беготни, кирпичных рож этой суки, которая задрала меня ультиматумами. Никакого выбора. Прошлого. Дедала. Впервые за пятнадцать лет я почувствовал себя по-настоящему свободным, и… Прости. Прости меня, правда. Но больше я от этого не откажусь.

Я держал его за руку, но даже не понимал, какой она была. Холодной ли, теплой. Касания больше ничего не значили. Мир умирающих тел победил.

Из глубины здания послышался глухой массивный гул. Хольд подобрался. Я различил движение железа.

– Черт, – процедил он. – Прорвалась-таки.

Я понял, что это был лифт. Наверное, он поднимался.

– Слушай сюда. – Он дернул меня к себе. – У меня в заднем сиденье, в спинке, спрятаны наши новые документы. Они хорошие, дорогие, своими можешь спокойно пользоваться. Но сейчас ты должен купить госпоже М. билет и посадить на ближайший рейс до Бари.

– И все?.. – выдавил я.

– Все.

– И я не должен лететь с ней?

– Ты ни в коем случае не должен лететь с ней. Она атрибут, еще и вещь-в-себе. Ей ничего не угрожает.

– Но ведь это плохо… Если Адам опасен, если у него какие-то планы… Отдавать ее плохо…

– Очень. – Он убийственно спокойно кивнул. – Но Адам должен думать, что вы на его стороне. Только это защитит вас и ваши контрфункции. Даст возможность выйти из-под удара, не быть первой целью, получить шанс подготовиться к тому, что грядет. Всем вам, я имею в виду. Всем лабиринтам.

– Так нельзя… Мы не можем думать только о себе…

– Вы должны. – Хольд до боли стиснул мне руку. – Должны думать только о себе.

Я молчал. Я задыхался.

– Он все равно ее получит. Так посчитала троица. Это больше, чем будущая история, это игра планетарных масштабов. Все, о чем должны думать маленькие люди, вроде нас с тобой, угодив в воронку неизбежного… – Он разжал пальцы, но не отпустил меня, и потому я не отпустил его, – это сколько жизней мы можем спасти. Вы выбрали спасти контрфункции. Я выбрал спасти вас. Как здорово, что сегодня это одно и тоже. Поэтому, Миш… Михаэль… Я умоляю тебя. Отправь это чертово тело в чертов Бари. Помоги мне, прошу.

Гул прекратился. В невесомой, какой-то инфракрасной тишине раскатился звонкий «дзынь». Где-то в глубине этажа разошлись двери лифта, и это где-то решительно замаршировало к нам.

Хольд вскинулся, поморщился, что вскинулся:

– Все. Не думай об этом. Перестань думать.

– Не могу, – просипел я, – меня сейчас стошнит.

– А что там с никами?

– Никами?..

– Да. Расскажи, что случилось.

– Они… На нас напали… Когда мы возвращались в лабиринт…

– Сколько их было? Кто пострадал?

Я знал, он пытался отвлечь меня, заставить думать о чем-то еще, прежде чем госпожа-старший-председатель нагрянет и увидит эхо последних слов. Тех, что мы сказали друг другу. Тех, что не скажем уже никогда. Но я застрял. Хольд снова сжал мою руку.

– Я никогда их не видел, – буднично продолжил он. – Такой реликт. Вик как-то по пьянке рассказал, как его убивали. Ужасно любопытный момент, что они всегда начинают с ног. Думаю, может, они людей как окорочок держат. Как шашлык, жрут с шампура. Скажи, есть такое? У вас же кого-то съели?

– О господи… Я реально сейчас сблюю.

На нас обрушился свет. Хольд отдернул руку, я зажмурился, и не осталось ничего, кроме темно-бордового занавеса век.

– Двадцать три варианта, как убить себя, – раздался голос, как хор, он был повсюду. – Вы изобретательны, господин Ооскведер. Но не все требует такого скрупулезного приложения ума.

Я проморгался и увидел его нелепый комбинезон. Он оказался аквариумно-синим. Хольд стоял, глядя мне за спину, и считал. Не знаю, до скольки. Может, до пяти, может, их была дюжина – какая разница, если все она одна? Но марш вдруг стих. Хольд издевательски хмыкнул:

– Что такое? Забарахлил счетчик?

Функции молчали. Он выбрался из-за стола:

– Решить – значит, мысленно сделать. И не надо думать, что, если я не хочу расстраивать ребенка, в моих планах убить себя что-то изменится. Если уж на то пошло, я вообще не хочу никого расстраивать. Как у всякого мудака, это выходит у меня без сознательного напряжения воли.

Я стиснул зубы. Я не верил, не мог.

– Чем особеннее к вам отношение, тем наглее вы становитесь, – а капелла молвила госпожа-старший-председатель.

– То, что вы называете отношением, похоже на домогательство. Я отбиваюсь.

Хольд шагнул к ней, но, поравнявшись со мной, сказал между делом:

– Все. Свободен.

– Нет, – выдавил я. – Я останусь с тобой.

– Прекрати. Ты же знаешь, я ненавижу долгие проводы, – фыркнул он в значении вали-чтобы-не-всплыло-лишнего.

– Потерпишь, – прохрипел я в значении сам-вали.

Хольд опустил руку на спинку моего стула. Когда-то его мрачная тень надо мной сопровождалась раздражением, от которого щетинился воздух. Но сейчас, из-за боли, он старался ничего не выражать. Я знал это, потому что знал каждую подпорку его внешнего образа. А она