– Вы дадите ему умереть? – молвила госпожа-старший-председатель.

– У каждого своя оптимизирующая функция, – донесся с другой стороны холла еще один голос. – Если вы хотите не дать ему умереть, едва ли я здесь для того же.

Только тогда я обернулся. Ее функции были повсюду. Равнодушные взгляды изучали нас с Хольдом, все мерности сложившейся мизансцены, и только юная девушка в мантии из собственных волос, держась с краю, смотрела на пожилого мужчину в льняном костюме у окна.

– Непостижимо, – молвила девушка. – Вы готовы низвести себя в ноль, лишь бы мы ушли в минус. Это ненависть, господин Ооскведер?

– Это выбор, – ответил Хольд.

– Но он отрицательный. Ваш отказ от жизни математически, биологически безрассуден. Вопреки издержкам, в которые вы нам обходитесь, я по-прежнему предлагаю новую жизнь. Если вы так преданы человечеству, присоединяйтесь к нам. Мы работаем над возвышением вашего вида активнее, чем все мировые правительства. Если вам безразличны чужие судьбы – если вас лишь гнетут прогоревшие амбиции – присоединяйтесь. После стольких лет затворничества у вас появился шанс занять себя чем-то стоящим.

Хольд мрачно хохотнул.

– Так вот какой расчет? Отупев взаперти, я должен был почуять сквознячок свободы и с восторгом согласиться на клетку класса люкс? Но тюрьма есть тюрьма. Пусть и с автоматическим смывом в туалете. Шантажируя меня, вы даже не потрудились создать иллюзию выбора.

Функции ожили. Заскрежетали ножки выдвигаемых стульев, и госпожа-старший-председатель расселась по столикам толпой внешне совершенно нормальных людей. Ненормальными оставались взгляды и машинная слаженность тел.

Пользуясь заминкой, Хольд сгорбился.

– Сядь, – прошептал я. – Умоляю. А то самомнением царапаешь потолок.

Он посмотрел на меня и криво усмехнулся. Я помог ему сесть, ненавидя все на свете.

Когда все расселись, стоять осталась только девушка с мантией волос. Она скользнула к нам вдоль столиков, и Дедал, до того безмятежно державшийся поодаль, тоже двинулся, но в сторону прилавков и холодильников.

– Вы – ученый, господин Ооскведер. Ваш выбор может стать орудием массового поражения.

Хольд напряженно щурился на ее приближение.

– Когда-то мы спасли вам жизнь. Вы ненавидите нас за это.

– Ни черта вы не спасли. Просто не добили, в отличие от моей семьи и тысячи тысяч людей, которых травили веками самыми изощренными способами. Начиная с перегретых симбионтов и заканчивая смертничками во льдах.

– Это в прошлом, господин Ооскведер.

– Это случилось пятнадцать лет назад.

Функция зашла ему за спину. Хольд закатил глаза.

– У ледников нет разума. Они не сообщили нам, когда начали таять, и не было никого, кто мог наблюдать за началом необратимых изменений. Люди медлили, считая глобальное потепление маргинальной теорией, и даже первые показания приборов не смогли никого убедить. Из-за этого фрагмент изменил положение и был утерян. В истории вашей прошлой жизни не было ни нашей халатности, ни злого умысла, лишь накопленные за десятилетия антропогенные факторы, которые, сколь я помню, и изучал ваш отец.

Хольд демонстративно покачал головой. Шелестя льняной тяжестью волос, госпожа-старший-председатель встала у соседнего с ним стула.

– Вы должны были погибнуть вместе с остальными. Но мы успели вас спасти. И эту неприятную для вашего эго традицию я буду поддерживать столько, сколько потребуется. Бездействие – тоже убийство. Высокоорганизованному разуму противоестественно множить удельный вес убийц.

Хольд подался к ней. От выражения его лица мне хотелось забиться в угол.

– Ужасно любопытно, что́ в ваших расчетах требует моего присутствия. Но я скорее в гроб лягу, а затем в урну ссыплюсь, нежели заложу кирпичик в эту лживую утопию. Я знаю, какой ценой она обошлась моему виду. И теперь, когда я в курсе, что́ вы делали с пассионариями, революционерами, естественниками, которые могли изменить мир, как вы обрекали самых громких и неудобных на изоляцию, в которой даже не сдохнуть, я не верю ни единому слову. Говорите, что спасли меня? Думаю, все было иначе.

Госпожа-старший-председатель равнодушно смолчала. Хольд усмехнулся и вдруг повернулся ко мне.

– Знаете, что́ у меня никогда не клеилось в истории о чудесном спасении? Вот эта херня. – Он кивнул на меня, всего меня, и усмешка вмиг исчезла. – Если меня спасли вы, причем здесь они? Почему пятнадцать лет назад никто не просчитал, кто я и чем буду полезен? Вместо это меня заперли в самом тоскливом месте на земле, среди депрессивных персонажей и музейных экспонатов, где нельзя ни на шаг отступить от заведенного порядка вещей, потому что это перекидной мостик над пропастью экзистенциального ужаса. Алкоголь, скажем прямо, лучший фильтр реальности, но его давно перестало хватать. Я больше не знаю, как засыпать, не ворочаясь полночи, и просыпаться, не чувствуя себя издохшим. Бывают дни, когда я не могу вспомнить элементарные вещи из патанатомии или удержать в голове что-то длинее промокода. Я отупел и стал жалок, и о таком вот мне, спустя столько лет, вы вдруг вспомнили? Да так, что готовы простить все прегрешения, учиненные раньше даты в трудовом договоре, который я подпишу собственной печеночной кровью. Да и вы ею, тоже. Чушь же, правда, ребенок? – Он издевательски развел руками. – Кому такой нужен?

Нам, вскрикнул я, и не издал ни звука.

– Если только, – Хольд отвернулся, – мой потенциал не опустился настолько, что, наконец, вошел в ваш приемлемый диапазон.

У прилавков Дедал похрустывал стеклянным крошевом по полу. Мои расслоенные нервы воспринимали это, как собачий свисток.

– Думаю, я и так выжил бы. Но вы сделали все, чтобы я сделал это не дома. Чтобы не оказался единственным выжившим в экспедиции, погибшей от сибирской язвы, ни в чем не похожей на сибирскую язву. Думаю, Дедал в этой схеме был с самого начала, но вы не дали ему выполнить его оптимизирующую функцию, потому что, выдавая за кооперацию скрытые формы контроля, по-прежнему верите только в радикальные методы. Даже если это слово больше не значит то, что значило раньше – вы изъяли меня. Из моей личной системы, из моей жизни. Но куда важнее, что я уверен – мой случай не уникален. Нас все еще много. Может, десятки. Сотни неугодных, чье будущее вы перекраиваете в угоду своего мировоззрения. Что ж… я постарался быть самым запоминающимся из них. После моей смерти вас еще ждет парочка сюрпризов. Да, я не смог соблюсти всю технику безопасности, чтобы послать вас куда подальше, но даже с издержками это стоило того.

Он замолчал. Функция задумчиво опустила ресницы. Я смотрел, как она уходит вглубь себя, чтобы выйти в ледяной космос абсолютного знания – а думал только о том, что вместе со всеми заставлял Хольда быть не тем, кем он был.

– Свобода воли, – провибрировала госпожа-старший-председатель, – глупейший из современных мифов. Но из-за таких как вы, она становится фетишем. Трофеем за мнимую победу над естественным ходом вещей.

– Блаблабла. Синтропы