но не разглядеть – так быстро они распадались. Что-то загудело сзади Фальцетти. Моторола пытался передать образами ход мыслей Фальцетти, и Кублах решил, что моторола, как тому и следует быть, все-таки находится на его стороне, что таким путем он пытается подсказать ему, о чем Фальцетти думает. Затем Фальцетти сказал:

– Вот что… Да снимите вы с меня эту чертову штуку!

Тут же появился откуда-то черный человеческий манекен, подкатил к трону, снял с Фальцетти мантию, как снимают жесткий кожух с машины (что-то там отвинтил, что-то отжал, все это – с нарочитым жестяным громыханием), и укатил, оставив Фальцетти в неприглядном нижнем белье.

Тот облегченно вздохнул и тут же заговорил:

– У меня к вам предложение, уважаемый Кублах. Что, если вы этого вашего преступника, Уолхова, не в Космопол сдадите…

– В пенитенциарные службы, – поправил Кублах.

– Ну да… вот в эти самые пенитенциарные службы. Господи, слово-то какое омерзительное! Так вот, что, если вы не им, а нам его отдадите, а мы уж с ним сами распорядимся, мы его здесь своим судом, он ведь и перед нами преступник. Открытый процесс на ваших глазах. А?

– Нельзя, – сказал Кублах. – По закону другие процедуры положены. Вы все свои обвинения в пенитенциарные службы передайте. Прямо вместе с ним. Там следствие проведут и осудят по совокупности.

– Ну что значит «нельзя»? Ой, ну что такое «нельзя»! Ведь всякие случаются ситуации в жизни! Официально, скажем, будет считаться, что мы его раньше вас взяли. Перехватили, а? Мы уж постараемся тогда, чтоб и вы довольны остались. Ну, так как?

– Нельзя, – отрубил Кублах. Метания стенных звезд начали его раздражать.

– Не уговаривайте его, – со значением сказал моторола. – Человек свой долг исполняет.

– Ну, долг так долг, – неожиданно легко сдался Фальцетти. От него, показалось Кублаху, сильно чем-то воняло. Все время на Париже‐100 его преследовали незнакомые запахи. Странно.

И выпустили его. Правда, после этого Фальцетти игриво сам себе подмигнул и что-то забормотал своим людям; те согласно кивнули и унеслись прочь.

И Фальцетти этак игриво снова сам себе подмигнул.

Ничего не понял Кублах, когда его отпустили – с вежливыми словами, без царственного величия, по-хорошему, будто и не хватали, не обездвиживали, не заламывали руки, не швыряли лицом вниз в тряскую, ужасную своей длиной бесколеску, не везли почти на верную смерть, а если и не на смерть, то уж на верное заточение – без всяких сомнений. Будто этим залом для заседаний покорить его не пытались. Будто в самом начале разговора по-садистски не блеснул у Фальцетти глаз, как у охотника, который затравил зверя и медлит секунду с поднятым раструбом скваркохиггса, последнюю самую секунду, перед тем как уничтожить, тешит свое всесилие.

Нет, будто бы все это приснилось Кублаху, да! Те же люди, что приволокли его сюда грубо, смягчили жесткие лица, и превратились в почти нормальных, и даже интерес к нему проявили, встретив у двери в зал, огромной, как ворота, изукрашенной царски. Они проводили его к лестнице (Кублах подумал: «Приготовься, сейчас будут убивать»), и лестница поползла, и внизу в ковер превратилась, и мимо изогнутых канделябров, зеркал настенных, портретов, мимо живых пейзажей проплыла по широченному коридору с непропорционально низким потолком, изукрашенным фресками, писанными маслом, под старину, под «арт-глюк», с живой, невероятно пористой кожей лиц. Засмотревшись на фрески, Кублах прослушал, что говорили сопровождающие – впрочем, наверняка чушь говорили, что-то вежливо-необязательное, и лица их поворачивались к нему, резанные одним резцом; нечеловечески отчетливые были у них лица, картинные, с картинным же выражением глаз. Запах театра и межпланетного суаре – вот что слышал Кублах, когда отвлекался от этих лиц. Но ужасом разило от них – и не поймешь, тем ли ужасом, который испытывали они, или тем, который они внушали.

– Счастливой охоты! – сказал откуда-то моторола – и перед Кублахом растворилась стена, и площадь Силенца во всем своем неизменном великолепии перед Кублахом вдруг возникла, совершенно пустая площадь, пустая пугающе, как в кошмаре, и кошмар подчеркнули сопровождающие, повторив за моторолой:

– Счастливой охоты!

Дворец, изящнейшая шкатулочка, место отдыха, наслаждения, платонической радости, закрыл свое мрачное чрево, отгородился от Кублаха искусно вылепленной стеной. Пустая площадь! И вроде солнце, и вроде небо темнеет.

– Ну, так! – сказал себе Кублах. – Нечего. Действительно, охота. Чего там.

Глава 13. Джосика идет выручать Кублаха (продолжение)

А у Дворца Наслаждений под обязательным памятником Земле стояла, нахохлившись, Джосика. Она стояла и ждала, когда выйдет Кублах. Она совершенно точно знала, что он выйдет, ведь если его не выпустят, тогда зачем, спрашивается, она здесь стоит? Закусив губу, она пристально следила за входом и щурилась, будто Кублах – мелкое насекомое, которое не так-то просто и обнаружить и которое в любую секунду может вылететь из замочной скважины или щелки в давно отключенном информационном окне.

Она ждала, наверное… она сама не знала, даже приблизительно, сколько ждала. И дождалась, и страшно удивилась, что дождалась. Чуть не вскрикнула.

Раскрылась резная, белое с золотом, дверь. Оттуда быстро вышмыгнул Кублах, такой плотненький дядечка, сбитый на совесть – маленький и тяжелый, как самородок. Он пошел направленно, не оглядываясь, он словно бы нюхал воздух, он походил на гончую из боевого стекла. Джосику не заметил, хотя и поглядел в ее сторону – не узнал. Мрачный, собранный, охотник, персональный детектив Дона. Шевельнулось – «это он за мной».

Джосика, отделившись от памятника, руки в карманы, медленно и вольно последовала за ним. Если читатель, вспомнив недавние причитания Джосики, подумал, что вот она, возникла любовь, то я, пожалуй, пожму плечами и промолчу. Я ничего про это не знаю. Может быть, конечно, и возникло что-то такое – человеческая психика вообще странная вещь. Известно только, что никакой любви Джосика не чувствовала, когда шла следом за Кублахом. Она его охраняла. Кублах бы точно расхохотался, узнай он в ту минуту, что его охраняет Джосика. Могучий муж, особо натренированный, с искусством боя, внедренным в мозг на уровне безусловных рефлексов. И молодая женщина, почти девчонка, прежде только в тире державшая спортивный лязер. Правда, с разумом Дона, с его памятью, привычками, пристрастиями и заблуждениями. С его авантюризмом и страстным желанием ни от кого не зависеть, с очень противоречивым отношением к собственной, теперь уже призрачной, власти. И логически выверенное нежелание властвовать, и эмоциональное, подспудное стремление подчинять. Дон шел за Кублахом, а не Джосика, хотя, разумеется, и не совсем Дон. Дон, ставший женщиной и, более того, принявший метаморфозу. Охотник шел за своей жертвой, а та, в свою очередь, оберегала