совершенно никаких сил! Расползаясь руками и ногами на очень красивом полу, просто искусства произведенье: узоры пронизывающие, лица между ними угадываются (он наконец узнал помещение – это был памятный с детства сала Ареального представителя, оставшийся еще с домоторольных времен) – так дружески улыбаются, а приглядишься, ничего нет, – он попытался встать. Ему помогли – крепкие руки, думается, те же, что и бросили его жестоко на этот красивый пол, резво, но теперь вежливо, подцепили, усадили в какое-то невыносимо мягкое кресло.

Кублах охнул и увидел перед собой Фальцетти. И еще раз охнул, потому что это было еще то зрелище. Кублах просто глаза вытаращил на Фальцетти. Нет, ну вы сами подумайте – высоченная коническая шапка, какую в древние эпохи надевали на приговоренных к расстрелу (смертью реяло от Фальцетти!), но не со всякими там эйнштейнами с издевательски высунутыми языками, а с узорами, похожими на крепостную стену или корону; плащ, даже не плащ, а самая настоящая мантия, белое с черными пятнами, был похож на колокол и ниспадал с него до самого пола, да что там ниспадал – струился, причем очень приятно глазу. А вокруг звезды по стенам зала метались как сумасшедшие.

Единственное что – лицо, вставленное между шапкой и мантией, этому костюму, звездному окружению стен совершенно отказывалось соответствовать. Напряженное, злобное, несчастное и совсем не царское. Такое создавалось впечатление, будто некий мелкий тип прибрал костюм, который ему велик, да который и просто сам по себе великий. Причем вот странность – костюм казался великим, но глупым, а лицо – мелким, но с очень даже проблесками ума.

Кублах попытался встать с кресла, не получилось. А сидя в кресле, он ничего не мог предпринять, он даже не мог придумать, что можно предпринять в таком положении. Такое теплое, мягкое, удобное кресло, как мамочкина кровать.

Фальцетти между тем вещал из своего удивительного костюма.

– Вы не можете себе представить, как я удивился, когда он вдруг оказался около моего дома, – говорил он, видно, давно уже и с увлечением что-то Кублаху рассказывая. – Я просто чуть в обморок не упал. Преступник, геростратик, до такой степени дошедший в своих противозакониях, что к нему даже вас приставили, чтобы, значит, больше не убежал. Мы знакомы с ним были прежде, еще до того, как он выбрал себе эту стезю. – Тут Фальцетти ненадолго запнулся, повторил последнее слово как бы про себя, полуприкрыв глаза и поцелуйно вытянув губы: – Стезю… Поэтому я, как человек толерантный и понимающий о порядочности, решил принять его, чтобы впоследствии либо простить, если он раскаялся, либо сдать властям. Впустил, а он, представьте, даже не поприветствовал, сразу сходу кричит: «Где твой Инсталлятор, а то убью!»

И сделал паузу, ожидая, когда Кублах спросит, что за Инсталлятор.

Но Кублах спросил другое, про Инсталлятор ему было неинтересно, да и не верил он ни одному слову Фальцетти, у которого с головой явно было не все в порядке.

– Это вы не про Уолхова говорите, – сказал он. Не было на свете человека, который знал бы Дона так же хорошо, как его персональный детектив Иоахим Кублах, даже Джосика, бывшая жена Дона, которая теперь… словом, бывшая жена его, уверен был Кублах, не знала Дона так хорошо. И Дон, про которого рассказывал Фальцетти, совсем не был похож на Дона, которого он знал.

Фальцетти досадливо поморщился от недогадливости слушателя.

– Про него, про кого же еще! Вот вы спрашиваете меня, что за Инсталлятор, а ведь это я его изобрел, что-то вроде обмена разумов, но не такой, как в лечебницах, он не на одного человека работает, а по площадям…

– Как это, по площадям? – Кублах наконец заинтересовался, чем немало рассказчика обрадовал: по настоящим слушателям Фальцетти очень соскучился за последние годы, оттого их и ненавидел.

– Ну как? Берется ограниченная площадь, туда запускаются добровольцы, которым в лечебницах разум их сохранили в хранилищах, чтоб после эксперимента обратно вернуть, потом они облучаются неким таким прибором, я его Инсталлятором называю, и передают им всем разум одного человека…

– А зачем? – не удержался Кублах от вопроса, хотя об ответе догадывался, потому что о людях-изобретателях знал неплохо: у него знакомый в свое время лечился от этого, причем долго.

– Ох ведь какой вы! – радостно вскинулся Фальцетти. – Так ведь если б было зачем, давно бы уж ан-тел-лекторы изобрели – бездушные, упертые механизмы, – у них фантазия прагматическая, в том-то весь и фокус, чтоб низачем, уж туда-то эти… сочленения не полезут! И он ведь откуда узнал, про Инсталлятор-то, я ведь ему по доверчивости и сам предложил когда-то поучаствовать в эксперименте в качестве человека-передатчика, когда он еще на стезю свою преступную только вступать собирался и я ему доверял… Он тогда не согласился, и ведь не согласился исключительно по завистливости, гордый был, не захотел, чтобы хоть кто-нибудь, хоть на время стал таким же, как он, он ведь у нас единственный в своем роде – вон ведь, даже вас к нему прикрепили (хотя здесь я его в чем-то даже и понимаю), – не согласился и ушел, преступными деяньями соблазненный.

– А сейчас, значит, он попросил, и вы сразу отдали?

Смертью разило от Фальцетти, смертью и смертной фальшью. Кублах был уверен, что живым его отсюда не выпустят. Надо было тянуть время и набирать силы.

– Так этот ваш Дон особенно и не спрашивал – силой отобрал у меня Инсталлятор, как увидел. Я как раз в руках его держал, кое-какие изменения в него вносить собирался, я ему говорю: «Как же, у меня и добровольцев нет на это дело», – не понимаю ничего, что он сотворить собирается, а он настроил мой Инсталлятор (это я так прибор свой назвал, хотя теперь подумываю Опылителем назвать, вот как вы считаете, уместно ли здесь упоминание о пыли, не слишком ли в лоб?), настроил, представьте, сразу на весь город и говорит: «Здесь все добровольцы, люди доброй воли, а как же, так что мы сейчас на всех твой прибор и опробуем». Я, вы знаете, я просто в шок впал от такого ужасного заявления, еле-еле успел защитный шлем нацепить, как он кнопочкой – щелк! И все в нашем городе в один момент стали Донами Уолховами. Ему-то ничего – он как был Дон, так и остался, – а другие?

Кублах оторопел. Он понимал, что Фальцетти врет, причем врет нагло, издевательски, совершенно не рассчитывая на то, что ему поверят (не выпустят, точно! Надо скорей набирать силы), но в главное, в то, что Дон опылил своим сознанием целый город,