ни малейшего представления о том, кто бы мог ему подсказать, – ответил моторола тоном, дающим понять, что он ни малейшего желания разузнать также не имеет в наличии. – Он, кроме Джосики и Гауфа, ни с кем не общался. А Гауф, во‐первых, и знать ничего не мог, а во‐вторых, ни слова об этом Кублаху гарантированно не сказал.

– А не могли они ему записку передать незаметно?

– Не похоже, – прокрутив все записи, констатировал моторола.

– Но ты уверен, что он идет именно к Дону?

– Нет, – ответил моторола, имея в виду более формализованное значение понятия «не уверен», чем у Фальцетти. Моторола прекрасно знал о существовании джокера, но почему-то не хотел, чтобы об этом узнал Фальцетти.

Фальцетти задумался. Он прикусил губу, злобнейшим образом сощурил глаза и стал хищно барабанить пальцами по столешнице – это у него бывало всегда, когда он задумывался.

– Тогда будем брать! – наконец решил он.

– Хм, – буркнул моторола и больше ничего не сказал для Фальцетти.

Тем временем азарт Кублаха приобретает гомерические размеры. Сигнал Дона очень силен, однако Кублах никак не может выйти на нужное направление. Район, куда он попал, знаком ему, но он не помнит, что это за район. Лабиринт тупиков и улочек – очень удобный для жизни, но крайне неудобный для персональной охоты. Некоторые арки заколочены, но Кублах, используя настроение и некоторые специальные приемы, идет напролом. Это помогает мало. Он путается.

За ним тянется уже целая толпа. Это не люди Фальцетти, кто бы он ни был. Это просто жители города, и непонятно, чего им нужно от Кублаха – никогда еще процесс охоты не притягивал к нему столько зевак. Каждый, кто видит его, в удивлении останавливается, а потом устремляется вслед за ним, очень почему-то взбудораживаясь. Преследователи тихо переговариваются, но угроз не источают – Кублах к таким вещам очень чувствителен, – скорее наоборот: они благожелательно расположены к Кублаху и немного побаиваются его. Но вот идут, понимаешь…

Потом, потом, все потом, сейчас важнее другое! По городскому лабиринту он мечется, как зверь в клетке.

Толпа растет. Все больше бросается в глаза то, какие странные люди составляют ее. В ней почти нет женщин, а те, что есть, держатся вместе, не смешиваясь с мужчинами – за редкими исключениями. Все они неотрывно смотрят на Кублаха, просто смотрят, и всё! Ни одного знакомого лица – это естественно, столько лет прошло, но Кублаху кажется, будто он каждого где-то видел. Они опять мешают ему сосредоточиться на Доне, азарт жжет его, как чесотка. Дон где-то совсем рядом, но лабиринт улиц, люди, прибывающие уже отовсюду, – все это сбивает его.

– Что он мечется? – спросил Фальцетти. – Это он так ищет Дона?

– Он в них Дона узнает. Ему кажется, что каждый из них – Дон.

– Неужели еще так много донов? Ты же говорил, что большинство «возвращается».

– Большинство «возвращается», – бесстрастно подтвердил моторола, а Фальцетти почему-то разъярился. Он зарычал и ударил по столешнице кулаком.

Люди со всех сторон, Кублах ничего не может понять. Они смотрят на него невыразительными глазами, нехотя уступают дорогу, они не опасны совсем, но Кублах изрядно нервничает: ему не нравится, что так много людей. Кублах растерянно оглядывается, он почти уже и забыл про Дона, невозможность понять, что происходит, рождает ужас.

– Что? Что вы? Что вам от меня надо? – не выдержав, кричит он, но никто не отвечает ему.

«Во всем этом очень много театрального, – думает Кублах, – так в жизни не может быть, они бы еще в пляс пустились или что-нибудь этакое хором запели для полной картины идиотизма».

– Эй! Пустите меня! Немедленно! – кричит он.

Никто не держит его, ему пытаются уступать дорогу – пожалуйста! – но за теми, кто перед ним расступается, плотной стеной стоят другие, а за ними еще другие, и кажется Кублаху, что нет конца этим живым стенам. Он отчаянно продирается сквозь толпу, он пускает в ход силу и те приемы, которым его учили как персонального детектива, и самые нерасторопные, хрипя или вздыхая басом от боли, падают в стороны. Кублах свирепеет – он в этот день только и делает, что свирепеет, ему уже и надоедать начинает свирепеть. Но кто бы ни были эти люди, что бы ни заставляло их толпиться вокруг него, нет им оправдания никакого, потому что они препятствуют Кублаху делать то, за чем он приехал на их планету – захватывать своего персонального преступника Доницетти Уолхова. Но много, слишком много людей.

– Да что вам от меня надо? Пустите! Да разойдитесь же!

– Ну? – восхищенно сказал Фальцетти. – Разве ты ожидал чего-нибудь подобного этому?

– Да, – его же голосом ответил опечаленный моторола, – чего-то в этом роде я ожидал.

– Вот! Смотри! Сейчас!

Внезапно Кублах оказывается среди людей, глядящих на него злобно. Они окружают его, они уже не расступаются перед ним, а наоборот, хватают со всех сторон за руки, за одежду, за волосы. Кублах, еще не осознав перемены декораций, отчаянно отбивается. Кто-то обхватывает его поперек туловища, кто-то падает позади и вцепляется в ноги. Кублах пытается вырваться, но слишком мало места для обороны, слишком много людей вокруг него – он полностью обездвижен. Он только-только успевает вспомнить о своих сверхспособностях, но укол в спину делает его до тошноты слабым. Его спеленывают и несут.

Позади слышатся крики. Это тех, кто пытается отбить Кублаха, уничтожают те, кто его схватил. В воздухе совершенно исчезают восточные ароматы.

Глава 11. Джосика идет выручать Кублаха

– Он ушел.

Так сказала Джосика, проснувшись в одиночестве и взглянув кверху. Сказала тупо, констатируя. С трудом поднялась на ноги, недовольно, с досадой прошла на кухню, которую с кухней в нашем с вами понимании роднили только аптечный генератор да полочка для приготовления завтраков.

Там в такой же, если не в большей, степени царил вонючий бардак. Под окном стояло потерявшее цвет и форму кресло, рядом с ним – обшарпанный коммутатор без дверцы. Всю противоположную стену занимала ретроплита для ручного приготовления пищи, из тех ретроплит, что в Метрополии вышли из моды еще лет тридцать назад, а в Стопариже еще держались, – на ней две покореженных жаром тарелки для яблочных суфле. Обертки на полу, яичные желтки, высохшие вчернь куски мяса.

Не видя, да почти и не глядя, Джосика пошарила в глубине полки, достала облатку соубера, потом, в первый раз промахнувшись, широким жестом отправила ее в рот, застыла, подняв к потолку бессмысленное лицо, и стала ждать отрезвления. По опыту она знала, что лучше не двигаться, и