– …маленький Ранхаш вообще такой капризуля был, – с блаженной улыбкой рассказывал лекарь. – Сколько мы кормилиц перебрали, пока нашли ту самую, у-у-у! Этот маленький прохиндей просёк, кто реагирует на каждый его чих и пук, и беззастенчиво пользовался, устраивая такие концерты… Жулик, – ласково протянул он.

У Майяри немного отлегло от сердца, и пить вино она передумала.

– А в пять лет он решил, что я его папа, и у меня духа не хватило его разубедить, – улыбка оборотня стала грустной. – Шерех, когда услышал, расстроился: всё-таки его кровь, а отцом называет меня. Но что поделать, если родной внук и носа не кажет? Смирился. Десять лет мы жили вполне счастливо, нас никто не трогал, всё было прекрасно. А потом Менвиа стала наведываться чаще. Раньше-то она появлялась раз в год, на сына взглянет, до слёз доведёт и уползёт, змея… – взгляд Шидая потяжелел. – А тут она увидела, что Ранхаш-то смышлёный, хорошо учится, талантливый, и начала присматриваться: может, и достоин того, чтобы её сыном быть? И услышала как-то, что он меня отцом назвал. Какой скандал она закатила… Отцом… Слугу… Велела вышвырнуть меня. Никогда не забуду, как плакал Ранхаш, когда его у меня из рук вырывали.

Майяри всё же не выдержала и, схватив стакан, хлебнула вино. Пряная сладковатая жидкость ухнула в желудок, выжигая на глазах слёзы ещё сильнее.

– Если б не Шерех, той же ночью украл бы! – в ярости выдохнул Шидай, едва сдерживаясь, чтобы не бахнуть кулаком по столу. – И плевать бы, что после этого и сами Вотые стали бы мне врагами. Но я поддался, старый дурак! Всё ждал, пока они там между семьями уладят этот конфликт. Год ждал! С ума сходил, пока Шерех Ирая и всё его семейство до нищеты доводил. Войной идти боялся: вдруг Ранхаша убьют. А там уж Ирай попросил пощады, и Ранхаша вернули мне. Мы были так рады… – мужчина моргнул, и Майяри показалось, что в уголках его глаз сверкнули слёзы. – Но этот год разлуки столько всего разрушил. Ранхаш больше не называл меня отцом, потому что боялся, что меня опять выгонят. А я и не настаивал. Думал, права не имею, да и тоже боялся. А тут ещё и Менвиа никак отступать не хотела. Она-де мать и знает, что нужно её сыну. Ранхаш её ненавидел и делал всё, чтобы позлить её. Видела бы ты, каким дебоширом он был! Вотые столько денег потратили на те разрушения, что он после себя оставлял. А дебоширил он часто, после каждого визита матери. Да и Шереха. Мать требовала, чтобы он вёл себя достойно своего высокого происхождения, занялся приличным делом и не позорил её, Шерех же просил – но Ранхаш тогда воспринимал это как требования – не слушать мать и определиться с тем, чего хочет он сам. А я молчал. Вот такой я дурак.

Шидай опять потянулся за рыбкой – тарелка уже была ополовинена – и засунул кусок в рот.

– Ранхаш тогда был нежным парнем, чувствительным, каждая нападка матери вызывала в нём волну протеста. Он просто не понимал, за что она с ним так. В конце концов в очередном приступе бешенства он решил дать ей то, о чём она просила. Отомстить. Мол, хотела – получи. Только вот выглядело желаемое не так, как она представляла. Он сперва хотел пойти по стопам деда Борлана и податься в сыскари, но тут уж я палки в колеса ставить начал. Может, и неправильно поступил, но не хотел я, чтобы он повторил нашу судьбу. И Шерех не хотел, поэтому посоветовал в военные идти. Ну мы и пошли. А потом началось всё это… – Шидай наполнил свой стакан и сделал глоток, Майяри тоже отпила вино. – Эта сдержанность, сокрытие всех чувств перед матерью, холодность… Всё это сперва было маской, но если долго носишь одну и ту же маску, рано или поздно она прирастает к лицу и превращается в настоящего тебя. Особенно если маска удобная, а это была очень удобная маска. Была, сейчас уж не маска. Ходишь ты в ней, и ничего тебя не волнует, не расстраивает, не злит. Разум ясный, на душе спокойно… Когда я спохватился, было уже поздно: надетый панцирь прирос к телу и появился Ранхаш Немилосердный. Менвиа, кстати, действительно оказалась не рада воплощению в жизнь своих фантазий: такой сын её пугал и им совершенно невозможно было управлять. Но вот для Ранхаша это уже не имело значения.

– А почему он не пытался, уже повзрослев, что-то изменить?

– Потому что взрослый Ранхаш именно такой, каким ты его сейчас видишь: холодный, рассудительный и выдержанный. Он сознательно взрастил в себе эти качества сперва из мести матери, а потом – осознав, что так ему проще жить. Видишь ли, Майяри, не все находят в себе силы жить такими, какие они есть. Или какими были. Сильных, способных жить, несмотря ни на что, на самом деле мало. Вот Ранхаш слаб. Я слаб. И твой брат тоже слаб.

Девушка вздрогнула.

– Вы сильный, господин Шидай. И харен сильный, – не согласилась она.

– Ну, может быть, Ранхаш сейчас и сильный, а я всё так же слаб, – грустно улыбнулся Шидай. – Когда-то потеряв всё, я смог начать жить заново, только когда у меня опять появился смысл. Я не смогу жить просто так. Без цели и без корней. Именно жить, а не прожигать день за днём.

Протянув руку со стаканом, Шидай чокнулся с Майяри и с улыбкой добавил:

– Вот видишь, какие мы с Ранхашем слабые и ранимые. Никого у нас, кроме друг друга, нет, – уголки губ лекаря печально опустились. – И вот теперь тебя. Надеюсь, ты нас не бросишь? Мы так нуждаемся в поддержке. Особенно Ранхаш. Он так искренне и эмоционально реагирует на твои проделки. Он оживает рядом с тобой, а без тебя опять сухарём станет, и я расстроюсь.

Сердце в груди болезненно ёкнуло.

– Да куда я теперь от вас денусь? – нервно прошептала Майяри, поднося стакан к губам.

Корка снега хрустнула под сапогом, и с дерева в небо взмыла какая-то ночная птица. Её силуэт отразился на ярком диске светила и исчез. Ёрдел слегка склонил голову, перемещая взгляд на пятна звёзд. Вокруг царила та тишина, которая могла властвовать только в ночном зимнем лесу: ветер улёгся ещё час назад, и теперь ветки тревожили только тихие ночные обитатели; порой скрипел снежный наст; с еловых лап падали комья и изредка разносилось грозное уханье.

Ёрдел мог слышать все звуки, которыми жил лес, различал не слышный даже уху оборотня треск проседающей мёрзлой земли, улавливал каждое шевеление еловых иголок. Многие годы жизни под открытым небом сделали его восприимчивым к любым колебаниям воздуха. Он уже знал, что заказчик и кто-то ещё вошли в лес и направлялись к намеченному месту. Под их ногами хрустели ветки, трещал снег, а ночные звери разбегались в разные стороны. Но идти им было ещё почти четверть часа.

Опустив взгляд вниз, мужчина осмотрел торчащую из сугроба корягу, и на её обломанном толстом суку неожиданно появилась девочка. Невысокая, худенькая, но с мягкими круглыми щёчками. Голову её укрывал длинный, ниже пояса, красный платок, щедро украшенный обережными монетками и цветным шитьём. Одета она была в красную, застёгнутую наискосок курточку с высоким воротником – халуму – и ярко вышитую юбку до колена, из-под которой выглядывали штанишки и расшитые сапожки из драконьей кожи. Ёрдел склонил голову на правую сторону – изорванный край капюшона отразился причудливыми тенями на окаменевшей половине лица, – и на плечи девочки легла тёплая козья накидка мехом наружу.