И едва ли она могла разрешить сложившуюся непростую ситуацию за счет действий французской дипломатии и создания выигрышных коалиционных стратегий, как в 1914 году. Напротив, в 1930-х годах внешняя политика страны становилась все более противоречивой. Первое противоречие, разумеется, заключалось в рассогласовании между выбранной стратегической обороной за линией Мажино и стремлением остановить продвижение Германии в Восточной Европе, в случае необходимости перейдя эту линию для помощи своим союзникам в Европе, как того требовали соглашения. В 1935 году по приказу Гитлера были оккупированы Саар и демилитаризованная Рейнская область, в результате чего выступление Франции против Германии стало еще менее вероятным, даже если бы французские военачальники сочли вариант проведения наступательной операции реально возможным. Однако все это мелочи по сравнению с тем градом ударов, который обрушился на дипломатические и стратегические позиции Франции в 1936 году: Италия в результате проитивостояния с ней во время Абиссинского кризиса превратилась из потенциального союзника в борьбе с Германией в потенциального врага; начавшаяся в Испании гражданская война создала перспективы для возникновения нового фашистского государства на границе с Францией; Бельгия объявила о своем нейтралитете, что имело вполне определенные стратегические последствия. К концу этого злополучного года Франция уже не могла сосредоточить все свои силы на северо-восточном направлении, и планируемая отправка войск в Рейнскую область для помощи союзникам на востоке стала крайне маловероятной. Таким образом, на момент заключения Мюнхенских соглашений руководство страны приводила в ужас мысль о том, что обязательства перед Чехословакией придется все же выполнять{662}. Наконец, как только были подписаны Мюнхенские соглашения, в Париже осознали, что Советский Союз гораздо более враждебно настроен к сотрудничеству со странами Запада и не склонен больше всерьез воспринимать франко-советский пакт 1935 года.

Учитывая столь удручающую ситуацию во внешнеполитической, военной и экономической сфере, едва ли покажется удивительным, что стратегия Франции основывалась на получении всесторонней поддержки Великобритании в будущей войне с Германией. Для этого имелись очевидные причины экономического характера. Франция находилась в острой зависимости от иностранных поставок угля (30%), меди (100%), нефти (99%), каучука (100%) и прочего сырья, которое большей частью доставлял на континент торговый флот Британской империи. В случае «тотальной войны» для того, чтобы удержаться на плаву, рухнувшей французской валюте вновь потребовалась бы помощь Банка Англии, однако уже к 1936–1937 годам Франция оказалась в значительной степени зависима от англо-американской финансовой поддержки{663}. Опять же лишь при участии королевского флота можно было бы вновь попытаться прервать снабжение немецкой армии за счет заокеанских поставок. В конце 1930-х годов крайне необходимой стала поддержка королевских ВВС, равно как и привлечение свежих соединений британских экспедиционных войск. При этом многие утверждали, что французская стратегическая политика бездействия была вполне логична с точки зрения долгосрочной перспективы: предполагалось, что удар Германии в направлении стран Запада будет остановлен, как и в 1914 году, так что Британская и Французская империи окончательно займут лидирующие позиции, обладая огромными ресурсами, а временно потерянные территории Чехословакии и Польши на востоке будут возвращены{664}.

Однако французскую стратегию «ожидания помощи от Великобритании» едва ли можно было считать абсолютно верной. Вполне очевидно, что страна сама передала инициативу в руки Гитлера, и после 1934 года он не единожды продемонстрировал, что знает, как этой ситуацией воспользоваться. Более того, такая политика связывала руки Франции (хотя, судя по фактам, таким деятелям, как Бонне и Гамелину, подобное положение казалось наиболее предпочтительным). С 1919 года Великобритания склоняла Францию к ведению более мягкой примиренческой политики в отношении Германии и осуждала французов за их так называемую галльскую неуступчивость, при этом в течение нескольких лет после прихода Гитлера к власти Британия мало интересовалась проблемой обеспечения безопасности самой Франции. Точнее, Великобритания выражала серьезное недовольство французскими военными обязательствами в отношении «правопреемников» в Восточной Европе, а когда Великобритании и Франции все же пришлось кооперировать свои усилия, первая оказывала давление на Париж, требуя отказаться от этих обязательств. Таким образом, еще до событий в Чехословакии Великобритании удалось разрушить прежнюю бескомпромиссную французскую политическую линию в отношении Берлина, однако никакого лучшего варианта взамен ее предложено не было. Лишь к весне 1939 года обе эти страны действительно создали настоящий военный союз, но даже тогда взаимные подозрения политического характера полностью не исчезли{665}. В дальнейшем мы увидим, что Альбион был не столько «коварен», сколько близорук, склонен принимать желаемое за действительное, а кроме того, внутренние государственные и имперские вопросы занимали его больше прочего. Но это лишь подтверждает тот факт, что в своих попытках остановить экспансию Германии Франции не стоило возлагать большие надежды на британскую помощь.

Вероятно, главный просчет Франции заключался в том, что в 1930-х годах Великобритания могла помочь в противостоянии с Германией не больше, чем в 1914 году. Разумеется, Великобритания оставалась могущественной державой с многочисленными стратегическими преимуществами, а объем ее промышленного производства и производственный потенциал вдвое превышали французские, однако положение самой страны стало гораздо менее надежным и благоприятным, нежели два десятилетия назад. Если рассматривать ситуацию с психологической точки зрения, британцы серьезно пострадали в Первой мировой войне и были разочарованы бесполезным (с точки зрения общества) «Карфагенским миром», который наступил после. Отказ общества от политики милитаризма, затруднительное положение стран европейского континента и интерес к достижению политического равновесия в мире совпали с появлением парламентской демократии (в результате многоэтапных выборов в 1918–1928 годах), а также с ростом популярности Лейбористской партии. Государственная политика страны в эти десятилетия, вероятно, даже в большей степени, чем во Франции, сосредоточилась на решении «социальных» вопросов, что уже к 1933 году отразилось на скромных (10,5%) расходах на оборону относительно бюджетных средств, выделяемых на социальные нужды (46,6%){666}. Как напоминали своим коллегам по кабинету Болдуин и Чемберлен, это была не та ситуация, когда голоса избирателей можно получить вмешиваясь в неразрешимые дела стран Восточной Европы, границы которых, с точки зрения Уайтхолла, едва ли были нерушимы.

Даже тем политическим группировкам и лицам, занятым стратегическим планированием, которых больше интересовали международные отношения, а не социальные вопросы или борьба за победу на выборах, сложившаяся на международной арене после 1919 года ситуация не предлагала иного выбора, кроме как сохранять бдительность и избегать участия в вооруженных конфликтах. Как только война закончилась, доминионы принялись настаивать на пересмотре их статуса. Когда же это было сделано путем принятия Декларации Бальфура (1926) и Вестминстерского статута (1931), они фактически превратились в независимые государства, которые при желании могли формировать свой собственный внешнеполитический курс. Ни одно из них не желало участвовать в урегулировании европейских проблем, а некоторые из них — Эйре[54], Южно-Африканская Республика, Канада — в принципе не склонны были вступать в какую-либо борьбу. Если Великобритания хотела сохранить имперский имидж страны, ей следовало участвовать только в тех конфликтах, в которых ее поддерживали доминионы, и даже когда в связи с возросшей угрозой со стороны Германии, Италии и Японии такая политика сепаратизма пошла на спад, в Лондоне осознавали, насколько сильно внеевропейское влияние на принимаемые в стране внешнеполитические решения{667}. В сугубо военном отношении все еще большое значение имели имперские действия Великобритании в Индии, Ираке, Египте, Палестине и прочих горячих точках, где были задействованы армия и ВВС страны. На протяжении межвоенного периода армия Великобритании выполняла задачи, более характерные для викторианской эпохи: угроза России в отношении Индии расценивалась как угроза стратегического характера (пусть и несколько абстрактная), и задачей номер один было сохранение спокойствия в обществе{668}. Наконец, эту имперскую составляющую британской военно-политической стратегии значительно усиливали навязчивая идея королевского флота направить «главные силы в Сингапур» и обеспокоенность Уайтхолла проблемой защиты отдаленных уязвимых территорий от агрессии со стороны Японии{669}. В действительности политика британского «двуликого Януса» насчитывала уже несколько веков, но в сложившейся ситуации больше всего пугал тот факт, что промышленная база страны была значительно ослаблена. Выпуск промышленной продукции в Великобритании в 1920-е годы ощутимо сократился, отчасти в связи с возвращением, причем очень широким, к золотому стандарту. Хотя страна находилась не в столь отчаянном положении, как Германия и США, мировой экономический кризис после 1929 года потряс ослабленную британскую экономику до самого основания. Текстильное производство, которое, как и прежде, составляло 40% британского экспорта, сократилось на две трети, поставки угля, составлявшие 10% экспорта, уменьшились на 1/5, кризис сильно ударил по судостроительной промышленности, объем производства которой упал до 7% от довоенных показателей, производство стали с 1929 по 1932 год снизилось на 45%, а производство чугуна — на 53%. Международная торговля замерла, зато сформировались валютные блоки, в связи с чем доля Великобритании в мировом торговом обороте продолжала сокращаться: с 14,5% (1913) до 10,75% (1929) и 9,8% (1937). Более того, поступления от невидимых статей дохода, таких как грузоперевозки, страхование и зарубежные инвестиции, которые более века прикрывали очевидный торговый дефицит, теперь оказались на это неспособны, и к концу 1930-х годов Великобритания использовала исключительно собственный капитал. Последствия кризиса 1931 года, которые привели к развалу лейбористского правительства и отказу от использования золотого стандарта, заставили политиков признать экономическую уязвимость страны{670}.