С другой стороны, любое исследование экономических и стратегических реалий подтверждает, что к концу 1930-х годов основные проблемы, затрагивающие британскую глобальную стратегию, невозможно было решить просто сменой подходов или даже премьер-министров. Действительно, чем больше Чемберлен был вынужден под влиянием дальнейшей агрессии со стороны Гитлера и растущего негодования британской общественности отказываться от проведения политики умиротворения, тем больше проявлялись фундаментальные противоречия. Несмотря на настоятельные требования начальников штабов существенно увеличить военные расходы, казначейство выступало против, заявляя, что это погубит экономику. Уже в 1937 году военные расходы Великобритании, как и Франции, составляли более значительную долю ВНП по сравнению с собственными показателями накануне 1914 года, но при этом англичане не стали чувствовать себя более защищенными, потому что расходы маниакально перевооружавшейся Германии были еще выше. Между тем значительное увеличение расходов на оборону примерно с 5,5% ВНП (1937) до 8,5% (1938) и далее до 12,5% (1939) ударило по британской экономке. Мало было найти деньги для увеличения выпуска вооружения, — отсутствие соответствующих производственных мощностей и нехватка квалифицированных инженерных кадров значительно тормозили процесс расширения столь необходимого выпуска самолетов, танков и военных кораблей. Это, в свою очередь, вынудило Великобританию увеличить объем заказов на оружие, листовую сталь, шарикоподшипники и пр. у таких стран, как Швеция и Соединенные Штаты, что в итоге привело к истощению валютных резервов и поставило под угрозу платежный баланс страны. Сокращение запасов золота и долларов пошатнуло положение Великобритании и на мировом финансовом рынке. «Если мы думаем, что можем, как в 1914 году, вести затяжную войну, — выразило свое мнение о новых мерах по перевооружению британское казначейство в апреле 1939 года, — то мы просто не хотим замечать имеющихся у нас проблем»{681}. Это был не очень приятный прогноз для государства, чьи разработчики стратегии считали, что у страны нет никаких шансов одержать быструю победу в войне, но так или иначе надеялись добиться успехов, если она будет затяжной.

В той же мере серьезные противоречия проявились накануне войны и в военной сфере. В очередной раз взяв на себя в 1939 году официальные обязательства перед Францией на континенте и практически одновременно отдав приоритет Средиземноморью, а не Сингапуру с точки зрения развертывания своих военно-морских сил, Великобритания решила некоторые давнишние стратегические вопросы, но ее интересы на Дальнем Востоке открывали дорогу Японии для очередной агрессии. Столь же неоднозначным было и предоставление британским правительством гарантий Польше весной 1939 года, а затем еще Греции, Румынии и Турции, что, возможно, говорило об очередном осознании Уайтхоллом важности Восточной Европы и Балкан для сохранения баланса сил на континенте. Однако факт оставался фактом: у британской армии было мало шансов защитить эти страны в случае нападения Германии.

Таким образом, ни более жесткая политика Чемберлена по отношению к Германии после марта 1939 года, ни даже его замена на Черчилля в мае 1940-го не смогли «разрешить» стратегические и экономические дилеммы, стоявшие перед Великобританией; они лишь заново переосмысливали проблему. На этом моменте истории для глобальной империи, имевшей огромную протяженность и до сих пор контролировавшей четверть всего земного шара, но при этом лишь 9–10% производственных мощностей и «военного потенциала»{682}, и политика умиротворения, и отказ от нее одинаково означали негативные последствия, и вопрос стоял лишь в выборе наименьшего зла{683}. В 1939 году Великобритания, бесспорно, сделала правильный выбор, вступив в войну с Гитлером при его очередной попытке агрессии. Но на этом этапе баланс сил, противостоявших британским интересам в Европе и еще больше на Дальнем Востоке, стал настолько неблагоприятным, что было трудно представить, как можно одержать победу над фашизмом без вмешательства великих держав, сохранявших на тот момент нейтралитет. И это также влекло за собой определенные проблемы.

Как уже указывалось, в период дипломатических и стратегических вызовов 1930-х годов одно из главных противоречий, провоцировавших полемику в правящих кругах Великобритании и Франции, заключалось в неопределенности позиций таких огромных и в некоторой степени отстраненных держав, как Россия и Соединенные Штаты Америки. Был ли смысл и дальше пытаться сделать их своими союзниками в противостоянии государствам с фашистской идеологией, тем более что это подразумевало значительные уступки требованиям Москвы и Вашингтона и вызывало критику среди общественности внутри союзных государств? Кого из этих гигантов необходимо было убеждать более настойчиво и какие доводы в пользу положительного решения при этом следовало приводить? Каким образом открытое сближение, предположим, с Россией могло повлиять на действия Германии и Японии: спровоцировало бы бурную ответную реакцию или же, наоборот, удержало бы потенциальных агрессоров от активных действий? С точки зрения Берлина и Токио (и в меньшей степени Рима), позиции России и Соединенных Штатов были одинаково значимы. Предпочли бы эти державы оставаться в стороне, наблюдая за тем, как Гитлер перекраивает границы стран Центральной Европы? Как они могли бы отреагировать на продолжение японской экспансии в Китае или на попытки захватить европейские территории в Юго-Восточной Азии? Готовы ли были Соединенные Штаты оказать хотя бы экономическую поддержку западным демократиям, как когда-то в 1914–1917 годах? Можно ли было подкупить СССР предложениями, выгодными в экономическом и геополитическом смысле? И наконец, действительно ли эти два таинственных государства, занимавших выжидательную позицию, имели такое значение, какое им приписывали? Насколько сильны они были на самом деле, насколько влиятельны для того, чтобы изменить существующий мировой порядок?

Сложнее было ответить на подобные вопросы в отношении такого «закрытого» государства, каким был в тот период Советский Союз. Тем не менее сегодня показатели экономического развития и военного потенциала СССР тех лет кажутся впечатляющими. Один из наиболее показательных фактов заключается в том, что Россия в результате конфликтов 1914–1918 годов, а позже революции и Гражданской войны понесла гораздо более значительные потери, чем любая другая великая держава. Численность ее населения сократилась со 171 млн. в 1914 году до 132 млн. человек в 1921-м. Потеря Польши, Финляндии и балтийских владений лишила страну многих промышленных предприятий, полноценной железнодорожной сети, сельскохозяйственных предприятий, а продолжительные военные действия привели к разрушению большей части того, что сохранилось. Колоссальное сокращение объема производства (в 1920 году объем выпускаемой продукции находился на уровне 13% от соответствующего показателя 1913 года) скрывало еще больший крах в других ключевых производственных отраслях: «так, объем добычи железной руды составил 1,6% от довоенных показателей, производство чугуна — 2,4%, стали — 4%, хлопка — 5%»{684}. Внешняя торговля прекратилась как таковая, общий урожай зерновых был в два с лишним раза меньше довоенного, а национальный доход на душу населения достиг катастрофического уровня, снизившись более чем на 60%. Однако при столь крайне негативном влиянии этого спада, вызванного прежде всего социальными и политическими беспорядками 1917–1921 годов, установление советской (или какой-либо вообще) власти, предположительно, должно было в определенной степени способствовать восстановлению экономической стабильности. От довоенного и военного периода развития промышленности большевики унаследовали множество производственных предприятий, железнодорожных мастерских и сталепрокатных заводов. Сохранилась основная железнодорожная инфраструктура, автомобильные дороги и линии связи. Остались и рабочие, которые были готовы вернуться на заводы после окончания Гражданской войны. Существовавшая практика сельскохозяйственного производства и сбыта продуктов питания малым и большим городам должна была подвергнуться изменениям. Причиной для этого стало решение Ленина (в рамках новой экономической политики 1921 года) прекратить безуспешные попытки навязать крестьянству идеалы коммунизма, а вместо этого внедрить в сельское хозяйство технологии промышленного производства. В результате к 1926 году вслед за восстановлением на прежнем уровне показателей промышленного производства объемы сельскохозяйственного производства также достигли довоенного уровня. Война и революция тринадцать лет не позволяли России развивать экономику, зато теперь страна была готова продолжать свое движение вперед.