Сначала думали, что ничего она от горя не понимает, нооказалось, что все прекрасно поняла, и увещевания стали помаленьку стихать. Всеразбивалось об упрямую непреклонность синих глаз. Она сказала:

– Я шла за него, когда он был велик. Что ж, отказать,когда он стал несчастлив? Честна ли я тогда буду? Сердце отдано одному, и назадя его отобрать не вправе…

Это было не настроение минуты, а взрослая решимость, с какоймчался в атаку Борис Шереметев, участвовавший, случалось, и в тех походах, чтоокончились для русской армии бесславно, но никому никогда не показывавшийспины. Наташа повторила свое два раза и замолчала. От нее постепенно сталиотступаться – эта яростная наивность была сильнее гневного отпора. Родняпомаленьку начала исчезать, отправлялась восвояси и думала лишь о том, как быне нырнуть в омут следом за сумасшедшей девчонкой. Кто будет на престоле, ещене знали, но в том, что Долгоруким пришел конец, сомнений не оставалось никаких– ясно было и без барометра, что буря близка.

Ближе к вечеру во дворе заскрипели полозья, и по коридорампронесся опасливый шепоток – приехал князь Иван. Слуги от него прятались, какот плетущейся по селам Моровой Язвы из давних преданий. В залу его провеланянька Домна, по причине преклонных лет и преданности лапушке не боявшаясяникаких коловращений жизни. Он шел к Наташиному креслу долго-долго, через всю,казалось, Сибирь, и, дойдя, рухнул на колени. Наташины пальцы запутались в егонечесаных со вчерашнего дня волосах.

– Ты-то не бросишь? – только и хватило егосказать.

По першпективам мела легкая поземка, сдувая верхушкисугробов. Одинокий возок Долгорукого чернел во дворе дома, который сейчасобъезжали десятыми улицами, как зачумленный. В большой нетопленой зале плакалии клялись друг другу в верности двое, почти дети по меркам двадцатого века, апо меркам своего – вполне взрослые кандидаты в государственные преступники,оказавшиеся волей судьбы в центре жестокой коловерти. Обещания в верностизвучали весьма серьезно – время, отведенное на жизнь в верности, в любой мигмогло сузиться до лезвия топора.

В своем доме сидел вице-канцлер Андрей Иванович Остерман и спревеликим напряжением ума думал хитромудрые и решительные мысли. Русский оносвоил давно, но думал все же по-немецки – так было привычнее. Барон ШафировПетр Павлович, внук крещеного еврея (враг Меншикова, в том числе и из-заизданного светлейшим указа, обрубившего тянувшиеся в Россию щупальца еврейскихфинансистов), заправлявший ныне посольскими делами, думал по-русски. И ещемногие в эти дни мысленно играли в шахматы, где проигравшие фигуры не простопокидали доску. Взад-вперед метались гонцы, ничего не доверялось бумаге. Штыкибыли в казармах.

1730: дальнейшее

Одиннадцатого февраля из лефортовской церкви двинулосьтраурное шествие – везли прах императора. Стреляли пушки. Шпалерами стоялигвардейские полки. Не обошлось и без скандала – княжна Екатерина Долгорукая, вкоторой заносчивость, видимо, пересилила и заслонила все остальные чувства,требовала себе места и всей обстановки, приличествующей особам императорскогодома. Остерман имел лицо без всякого выражения, жили только глаза, но и по нимничего невозможно было понять. Долгорукой отказали, и в шествии она участвоватьотказалась. Шепотом передавали ее прозвище, только что данное неизвестнокем, – Разрушенная…

Шествие началось духовными персонами – архиереями,архимандритами (патриарха всея Руси в наличии не имелось, без него волею Бомбардиракак-то обходились который уж год). Несли государственные гербы – прилетевшихнекогда с белых скал Босфора двуглавых орлов, так никогда и не вернувшихсяобратно на купол Айя-Софии. Несли короны, кавалерии на черных подушках. Нескавалерию святого Андрея Первозванного и князь Иван Долгорукий, а дваассистента вели его под руки.

Таким его и увидела Наташа из окна шереметевского дома –траурная епанча до пят подметает полами снег, флер свисает со шляпы до мерзлойземли, страшно бледен. Поравнявшись с ее окном, поднял голову, нашел ее глазамии сказал полным смертной тоски, словно это его хоронили, взглядом: вот,провожаем… Она поняла. Наплывал, громоздился серый ледоход – погибель.

Иванове умение подражать почерку императора оказалось ни кчему: остальные шесть членов Верховного тайного совета просто-напросто ивнимания не обратили на предъявленную Алексеем Григорьевичем и Василием Лукичомдуховную (весьма похоже на то, что будь духовная тысячу раз подлинной, ее всеравно определили бы для более прозаического употребления). Совет провозгласилимператрицей дочь Иоанна Алексеевича курляндскую герцогиню Анну. Бабье царствороссийского восемнадцатого века водворялось надолго, а Елизавета Петровна быладаже рада, что о ней забыли, – в ту пору она еще не стала знаменемопределенных кругов, и благоразумнее было прозябать в отдалении от трона…

В сердце Наташи, пока еще Шереметевой, вспыхнула былонадежда на что-то светлое. После торжественного въезда Анны Наташа, возвращаясьдомой, проезжала через гвардейские полки, уже стоявшие вольно. Ее узнали. К нейподбегали и кричали:

– Отца нашего невеста!

– Борис Петровича дочка!

– Матушка, лишились мы государя!

Звенели, сталкиваясь, штыки, на нее смотрели с надеждой,которую она сама пыталась обрести в других, и неизвестно чего от нее ждали. Нопоявились и другие лица, обрадованно-злобные, зашумели и другие голоса:

– Прошло ваше время!

– Нынче не старая пора!

– Высоко сидели Долгорукие, как-то падать будете!

Было выкрикнуто и хуже. Кучер хлестнул лошадей, и зеленыекафтаны шарахнулись от оскаленных пенных морд. Случившийся поблизости поручикГоленищев тщательно прицелился и от души вмазал в ухо выкрикнувшемунепотребство – из галантности и от снедавшей его тоскливой неуверенности в будущем.

Впоследствии ему этот демарш припомнили. В поездеимператрицы Анны Иоанновны пребывал и сын придворного служителя герцоговкурляндских Эрнст-Иоганн Бирон, простерший свою преданность императрице и до еепостели. Эрнстом Ивановичем он приобвыкнет называть себя несколько позже, но втом, что русским народом должно управлять не иначе как кнутом и топором,убежден уже сейчас.

1730: Анна

Верховный тайный совет мало надеялся на божий промысл ипотому предусмотрительно составил для государыни императрицы кондиции, сиречъособые договорные условия, по которым государыня не вольна была управлятьрешительно ничем, зато Совет, понятно, решал и приговаривал все. Государынеоставался почет без власти на аглицкий манер, чего она решительно не хотела.Обещание свято соблюдать кондиции она, понятно, дала (иначе и в Россию невпустили бы, и не миропомазали), но вскорости огляделась, присмотрелась кумонастроениям и поняла, что союзников для решительного наступления на«верховников» найдет преизрядно.

Оказалось, что Верховный тайный совет осточертел всем.Духовенство, Сенат, придворные, армия – все ненавидели эту учрежденную покойнымМеншиковым «восьмибоярщину» (как выразился неизвестный острослов). Прозвищераспространилось широко. Вспоминали, что семибоярщина – боярское правлениепосле свержения в 1610-м Василия Шуйского – ничего хорошего не принесла,наоборот – привела к призванию поляков и долгой смуте. Никто, разумеется, недумал, что и восьмеро «верховников» накличут какого-нибудь иноземногосупостата, но само сравнение с семибоярщиной звучало крайне нелестно.Собственно говоря, выступили не за Анну, а против Совета…