– Согласен, но только меня нельзя назватьневинным, – пожал плечами я. – Скорее неверующим. Я веду свое происхождениеот людей, не верящих в Бога, и я рад этому. Но я на практике познал, что такоедобро и зло. Как тебе хорошо известно, я – Тифон, убийца собственного брата, авовсе не убийца Тифона.

Он улыбнулся, слегка приподняв брови. Чтобы выглядетьчеловечным, ему не обязательно нужно было улыбаться. Даже когда лицо егооставалось совершенно гладким и на нем не было ни единой морщинки, оно всеравно время от времени отражало его чувства.

– Однако ты не ищешь оправдания своим поступкам, –заметил он. – Вот это я и называю невинностью. Ты виновен в гибелисмертных только потому, что тебя превратили в нечто такое, что питается кровьюи смертью, но тебя нельзя упрекнуть ни во лжи, ни в том, что ты придумываешь,хотя бы для одного себя, какие-либо оправдания.

– Да, это так.

– Утрата веры в Бога, возможно, и есть первый шаг кневинности, – продолжал он, – утрата чувства греховности и желанияповиноваться, отказ от неискренней печали по поводу того, что кажетсяутраченным.

– Значит, ты называешь невинностью не отсутствие опыта,а отсутствие иллюзий?

– Скорее отсутствие потребности в иллюзиях. Любовь иуважение к тому, что находится рядом с тобой, перед твоими глазами.

Я вздохнул и впервые за все время нашего разговора откинулсяв кресле, обдумывая услышанное и пытаясь понять, какое отношение это можетиметь к Ники, вспоминая, что Ники говорил о свете, всегда только о свете. Имелли он в виду именно это?

Мариус тоже погрузился в размышления. Он по-прежнему сидел,опершись о спинку кресла, устремив взгляд в ночное небо за распахнутыми окнами;брови его слегка сдвинулись, губы напряженно сжались.

– Однако меня привлекла не только твоя внутренняясущность, – наконец снова заговорил он, – но и, если хочешь, твоячестность. Я говорю о том, как ты стал одним из нас.

– Значит, тебе известно и это?

– Да, мне известно все, – ответил он. – Тыпоявился в самом конце целой эры, когда мир стоит перед небывалыми переменами,о которых прежде не смели и мечтать. То же самое произошло и со мной. Я родилсяи достиг зрелости в те времена, когда уходил в небытие тот мир, который мысейчас называем Древним. Старые понятия и верования изжили себя. Вот-вот долженбыл появиться новый бог.

– Когда же это было? – взволнованно спросил я.

– Во времена правления Августа Цезаря, когда Римтолько-только стал империей, когда вера в богов, как бы высоки ни были ее целии предназначения, умерла окончательно.

Я пришел в полное замешательство, и одновременно на лице уменя появилось восторженное выражение. Я ни на секунду не усомнился вправдивости его слов. Приложив ладонь ко лбу, я попытался прийти в себя.

А он тем временем продолжал:

– В те времена, как, впрочем, и сейчас, простые людипродолжали сохранять религиозные верования. Так же как и сейчас, для них этобыло обычаем, суеверием, элементарной магией, исполнением обрядов, корнямиуходящих в исчезнувшую древнюю эпоху. Однако мир тех, кто стоял у истоков этихидей, тех, кто управлял историей и двигал ее вперед, был лишен божественнойверы, безнадежно извращен и испорчен. Нравы его были очень похожи на нравысовременной Европы.

– Я думал о том же, когда читал Цицерона, Овидия иЛукреция, – сказал я.

Он слегка пожал плечами и кивнул.

– Понадобилось восемнадцать столетий, чтобы вновьвернуться к скептицизму и тому уровню практичности, который был обычен для нашегообраза мыслей того времени. Однако история ни в коем случае не повторяется. Этопоистине удивительный факт.

– Что ты имеешь в виду?

– Оглянись вокруг. В Европе происходят совершеннодругие события. Цена человеческой жизни сейчас выше, чем когда бы то ни было.Человеческая мудрость и философия в соединении с научными открытиями иновейшими изобретениями вскоре полностью изменят жизнь людей. Однако янесколько отвлекся. Это вопрос будущего. Суть в том, что ты родился на самомпике старых представлений о жизни. То же самое случилось и со мной. Ты – дитявека неверия, и тем не менее ты не превратился в циника. Я тоже при аналогичныхобстоятельствах не стал им. Мы оба с тобой, если можно так выразиться,выскочили из пропасти между верой и отчаянием.

А Ники рухнул в эту пропасть и погиб, подумал я.

– Вот почему, – произнес он, – твои вопросы вкорне отличаются от тех, которые задают рожденные для бессмертия в векхристианства, под сенью христианского Бога.

Я вспомнил разговор, состоявшийся у нас с Габриэль в Каире.Я сам сказал ей тогда, что именно в этом состоит моя сила.

– Верно, – подтвердил он. – Как видишь, вэтом мы с тобой похожи. Мы оба с тобой выросли и повзрослели, не ожидая слишкоммногого от других. И как бы тяжело ни было у нас на душе, мы предпочиталидержать все в себе.

– Но было ли это уже в эпоху христианства… в самом ееначале… когда, как ты сам сказал, ты был рожден для бессмертия?

– Нет, – с оттенком презрения в голосе ответилон, – мы никогда не служили христианскому Богу. Можешь сразу выбросить этоиз головы.

– Но как же тогда силы добра и зла, воплощенные вименах Христа и сатаны?

– Они почти, если не сказать совершенно, не имеют к намотношения.

– Но концепция добра и зла в какой-то форме…

– Нет, мы гораздо старше, Лестат. Да, это правда. Люди,создавшие меня, поклонялись богам. И они верили в то, во что я не верил. Но ихвера уходит в далекое прошлое, во времена задолго до появления храмов Римскойимперии, когда именем добра лились реки крови. А злом называли засуху,нападение саранчи и гибель посевов. Во имя добра эти люди сделали меня тем, ктоя есть.

То, что он говорил, было слишком соблазнительно и буквальнозавораживало меня.

Мне вспомнились старинные легенды и мифы. Поэтическиеотрывки закружились в моей голове. Осирис был богом плодородия, хорошим богом впредставлении египтян. Какое отношение все это может иметь к нам? Мысли моипутались, перед глазами мелькали картины. Я вспомнил ночь, когда убежал изотцовского замка в Оверни, чтобы посмотреть на танцы крестьян вокруг ритуальногокостра. Они возносили мольбы о хорошем урожае. Моя мать назвала их язычниками.Язычниками называл их и тот священник, которого они давным-давно изгнали издеревни.