возращения в Москву после того, как контрольная комиссия лишила его партбилета в преддверии XV партийного съезда. Фуртичев переехал в Горький в 1930 году при активной поддержке однокурсников из Института красной профессуры. Только случайно он не стал там директором Института по подготовке теоретических кадров. Интерес его к оппозиции не иссяк. Встречи Зиновьева с иногородними членами организации устраивались через Горшенина, и Фуртичев был рад повидаться с вождем осенью 1929 года на подмосковной даче[953]. В какой-то момент Зиновьев намеревался созвать «совещание участников организации, находящихся на периферии», в количестве 40 человек, рассчитывал и на Фуртичева, но этот план не осуществился[954].

Как у них уже повелось, оппозиционеры использовали камуфляж: «Встречи обычно маскировались чаепитиями, семейными торжествами и т. п., а между тем на сборищах <…> обсуждались политические новости и вырабатывалась политическая общность враждебных оценок политики партии»[955]. Журналист Михаил Петрович Стремяков вспоминал, как однажды бывший заместитель секретаря парткома завода «Красный путиловец» Оскар Сергеевич Тарханов попросил устроить ему комнату для совещания бывших оппозиционеров: «Я под видом вечеринки выпроводил из комнаты свою мать, и там состоялось совещание, на котором присутствовали: Тарханов, Сафаров, Вардин и еще 3–4 человека, фамилии их не знаю. Видя, что меня они стесняются, я ушел в кухню и вернулся только к концу совещания; помню такой отрывок из речи Сафарова: „Итак, все мы с Вами уходим на третью линию окопов“»[956].

В свидетельствах звучали мотивы ритуалов «черной мессы». Зиновьев и Каменев в 1929–1930 годах увлекались идеями теневых комитетов «в целях захвата партруководства в свои руки, – рассказывал служащий Наркомтяжпрома Иван Куприянович Наумов, – заранее между собой распределяли основные партийные и правительственные посты»[957]. «Не то в 1931 г., не то в 1932 г.», в связи с опубликованием в газетах сообщений о ряде перемещений в правительстве, Зиновьев бросил Бакаеву: «Если бы мы были у власти, работал бы я в Коминтерне, Лев Борисович – в Совнаркоме, Александр Сергеевич [Куклин. – И. Х.] был бы нашим Шверником, а Вы, Иван Петрович, были бы нашим ГПУ или ЦКК». Бакаев понимал, что слова эти были произнесены полушутя, но неспроста: «Они указывали нам, его единомышленникам, какие ожидают нас перспективы, а, с другой стороны, – свидетельствовали о том, какие планы ими вынашивались»[958].

Упоминался зиновьевский агитпроп. «В качестве средства для протаскивания своих установок члены организации должны были включаться в практическую работу партийного, советского и хозяйственного аппарата»[959]. Куклин рекомендовал ленинградцам «выступать на ячейке с большими докладами-воспоминаниями о дореволюционной работе для укрепления авторитета зиновьевцев в партийной массе»[960]. Данные собирались систематически у приезжавших с мест товарищей. «Лично Зиновьев обычно располагал тщательной и обширной информацией о том, что делается на местах; это объясняется тем, что он сам принимал много народу и аккумулировал у себя всю информацию». Существовал зиновьевский архив. Куклин показал, что в 1933 году он узнавал о его состоянии у В. С. Левина. «Определенных целей у меня в связи с этим архивом не было. Я справлялся, цел он или уничтожен, и при этом сказал Левину, что в архиве должны быть документы о возражении зиновьевцев против блока с троцкистами». Левин сказал Куклину, что архив им передан Кондратию Емельянову – подпольная работа была не в новинку этому большевику, в 1917 году в пятнадцать лет помогавшему прятать Ленина в шалаше[961]. Куклин рассказывал и о находившейся у него на хранении папке толщиной около 20 сантиметров. Передавая Куклину архив, Г. Ф. Федоров сказал, что это личный архив Зиновьева. «Я ответил Федорову, что хранить архив мне негде и что я вообще не хочу с этим делом связываться. Не помню, чем Федоров мотивировал необходимость передачи мне зиновьевского архива, но, помню, я договорился с Федоровым, что возьму этот архив к себе временно, на короткий срок <…>. В этот архив я не заглядывал и поэтому содержания его не знаю». При обыске у Куклина нашли «секретные партийные документы и платформу троцкистов». «Я намеревался все эти документы уничтожить, – говорил Куклин. – Отсутствие дома печки помешало мне сделать это. Документы, хранившиеся у меня, относятся к далекому прошлому; при переезде из Ленинграда в Москву жена упаковала их механически вместе с остальной литературой»[962].

У оппозиционеров был полный набор подпольных характеристик. Например, клички: Еремеич (Евдокимов), Петрович (Бакаев), Дядя Саша (Куклин), Бешеный (Сафаров), Володька (Румянцев). Зиновьев при известии об аресте Евдокимова и Бакаева всплеснул руками: «Еремеич и Петрович арестованы! Дальше идти некуда!»[963]

Имелись и методички по вербовке в свои ряды новобранцев. Начальник 1‑го участка Тихвинского алюминиевого комбината в Ленинградской области Николай Алексеевич Царьков свидетельствовал: «В период открытой борьбы нас учили бороться против Сталина методами агитации и пропаганды, распространением литературы и так далее. Когда надежда на успех этого дела рухнула, нас учили <…> действовать в этом направлении методами настоящего подполья – вплоть до хождения с беспартийными в пивные и посещения их на дому»[964].

На нелегальные собрания, «обычно прикрываемые из соображений конспирации семейными чаепитиями и вечеринками <…>, приглашались часто бывшие зиновьевцы, которые заранее намечались к вовлечению в организацию». То же делалось в отношении зиновьевцев, приезжавших из других городов, например Тарасова (Сталинск) или Фуртичева (Горький). Они снабжались в Москве «информацией и установками»[965]. В 1929 или 1930 году Зиновьев написал даже специальный наказ, читавшийся в узком кругу зиновьевцев и носивший в обиходе название «Узус». В этом документе излагались правила, что можно и что нельзя делать по отношению к «сталинской группе» и правым[966]. Также читались записи бесед Каменева и Зиновьева с Бухариным от 1928 года[967].

Наконец, существовал подпольный террористический этос. Зиновьев писал: «Сравнение с „итальянскими князьями“, с „венецианскими методами“ любили делать и мы с Каменевым. Не отставали от нас и другие члены троцкистско-зиновьевского центра. Болтали о том, что каждому из лидеров оппозиции надо вести „дневник“ и писать „завещание“. Дело дошло до того, что Каменев и я при участии М. М. Лашевича составили даже однажды текст такого „завещания“ – и затем сами же порвали эту бумажку»[968].

Этот материал заставляет вернуться к вопросу, который занимал нас во второй главе: существовал ли оппозиционный «центр»? Материалы следствия включают содержательный спор по этому поводу. У Сергея Мандельштама сомнений не было никаких: «Контрреволюционная зиновьевская организация, по существу, не переставала существовать, начиная с 1928 года и вплоть до 1934 года. В зависимости от времени и обстановки менялись организационные формы ее деятельности, тактика – но существо ее, состоявшее в борьбе против