Мандельштам верно полагал, что оппозиция стала пониматься максимально абстрактно, как любая борьба против партийного руководства на базе любой платформы, любой организации, любой тактики, в любой точке времени и пространства. Теперь он находился в одном лагере с Троцким и Бухариным и всеми исторически существовавшими критиками большевистского руководства, а его уродливая сущность, отныне неотделимая от сущности организации, получила метафизическое измерение. Контрреволюционный центр был бессмертен, продолжая существовать как злой дух даже после его формального разгрома в 1927 году.

Так же считал и Яков Рафаилович Елькович: «Мне лично известно, что московский центр контрреволюционной зиновьевской организации <…> с некоторыми изменениями существовал вплоть до декабря 1934 года. В состав этого центра входили: Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин».

Из бесед с этими вождями оппозиции Петр Эдуарович Роцкан установил, «что они представляют из себя замкнутый коллектив, живущий политической жизнью»[970]. Петр Антонович Залуцкий называл коллектив «зиновьевским подпольем», но суть дела от этого не менялась[971].

«Чем глубже анализируешь существование антипартийной контрреволюционной группы, тем бесспорнее становится мое положение, что, подавая в период XV партсъезда заявление о возвращении в партию», эта группа стремилась к «оргсохранению себя обманным путем», уверенно констатировал и Иван Куприянович Наумов. Им приводилось множество «фактов», иллюстрирующих контрреволюционную деятельность группы в целом и ее отдельных лиц.

Факт первый: Вернувшись в Москву, я был приглашен на встречу нового года (1928) к Каменеву и воочию убедился, что правая зиновьевская группа ведет организационное существование вплоть до внутренних денежных сборов на подобную «встречу». На встрече были все подписавшие заявление «23» <…> Эту «встречу» надо прямо назвать как пленум центра группы с участием сочувствующих для подведения итогов года и намечения перспектив на 1929 год. <…>

Факт второй: вернее, десятки фактов за период 1929 года. В этот период я лично сам не раз виделся лично с Зиновьевым и Каменевым и всегда, о чем бы они или с ними ни говоришь, разговор обязательно сходил на руководство, на расспросы – нет ли среди партруководства разногласий, трещинок и т. п. Не имея ничего противопоставить ген[еральной] линии партии кроме старого троцкистского хлама из б[ывшей] платформы, Зиновьев и Каменев, в особенности Зиновьев, только и бредили возвратом к руководству. Я хорошо помню такой свой с ним разговор:

Я – Троцкий, конечно, навсегда выпадает из будущего руководства, поскольку его контрреволюционная деятельность ясна.

Зиновьев – Нет, я этого не могу сказать, вы упрощаете, в политике процессы происходят сложнее <…>.

Правая зиновьевская группа стала выходить за пределы своей группы, ища сближения с право-левацким блоком. <…> Тогда дело дошло до того, что Зиновьев в моем присутствии у него на квартире (как он говорил, шутки ради, но это было всерьез) прикидывал куда кого назначить. Себя – председателем ИККИ, Каменева – председателем Совнаркома, Бакаева – председателем ОГПУ, Евдокимова – секретарем ЦК, Сокольникова – наркомфином и т. д., и т. д. <…> Каменев – тот только и говорил, «как составить правительство».

Факт третий: (опять целый ряд фактов). Это об организации строго направленной связи московской группы с ленинградской. <…> Я утверждаю, что если бы не специальная оргработа правых зиновьевцев через Гертика, Шарова, Федорова, не было бы группы Румянцева, Котолынова, Мандельштама, Левина и других.

Факт четвертый: Прямой ненавистью было встречено назначение Молотова председателем Совнаркома. <…> при моем упоминании имени Вячеслава Михайловича Горшенин бросил реплику: «А, это ты про Бетховена?» – «Почему?» – спросил я. – «Почему? – ответил Горшенин. – Скрябин». Все присутствующие начали всякий по-своему мотивировать свое несогласие с новым назначением т. Молотова.

Этот вечер произвел на Наумова впечатление «собравшихся внутренних злобствующих эмигрантов»[972].

Оценки Ивана Степановича Горшенина были уже менее определенными: обсуждая оппозиционный социум, он ставил ударение на общем стиле мышления, наклонностях, которым было еще далеко от воплощения в действиях: «Московский центр зиновьевской организации, хотя и не имел своей определенной программы, которая противопоставлялась бы генеральной линии партии, но вместе с тем критическое отношение нашего центра к решениям ЦК ВКП(б) по большинству вопросов внутренней и внешней политики создало единство мнений среди членов нашей организации и целую систему антипартийных контрреволюционных взглядов»[973].

После XV съезда, отмечал еще менее уверенный в определениях Котолынов, связи «были так перепутаны, что трудно было понять, где оппозиционная связь, где товарищеская»[974]. Понять было не только трудно, но, с точки зрения следователя, и не нужно. Единственное, что требовалось от Котолынова, – это формальное признание собственной злой природы, поскольку наличие программы перестало быть обязательным требованием определения центра, а институциональные, пространственные и временные характеристики связей уже не брались в расчет.

Андрей Ильич Толмазов тоже говорил расплывчато. Он не понимал, как предлагаемая ему интерпретация его политической деятельности вообще была возможна. 11 декабря 1934 года Толмазов утверждал, что «группа быв[ших] зиновьевцев состоит из быв[ших] комсомольских работников, работавших много лет вместе. На этой работе создались личные взаимоотношения, которые затем укрепились на почве совместной антипартийной работы и оппозиционных настроений». Взаимоотношения Толмазова с Румянцевым, например, переросли из политических и организационных в «лично дружеские отношения»[975]. 12 декабря 1934 года Толмазов говорил о том, что «связи и взаимная поддержка, существующие между нами, происходили таким образом, что вместе мы все очень редко могли собираться». Все, повторял он, строилось на «личных связях»[976]. Те, кто общался с Толмазовым, однако, чувствовали, «что организация уже действует и что существует какой-то руководящий центр, дающий какие-то указания и направляющий деятельность всей организации»[977]. Озарение, посетившее этого зиновьевца во время следствия, заставило его заговорить о том, что на самом деле Румянцев поддерживал с ним «систематическую связь», делал то же самое в отношении Котолынова, Цейтлина, Албанского и других и что эти связи базировались «на общих наших контрреволюционных антипартийных взглядах»[978].

Некоторые свидетели выворачивались, иногда прямо себе противореча. Куклин утверждал: «Политический центр зиновьевской организации после XV съезда партии свою активную работу прекратил, но связь между нами <…> существовала до последнего времени. Связь членов центра сохранила характер политический, <…> поэтому можно считать, что центр, работавший в прошлом активно, в последнее время существовал потенциально»[979]. Наумов признавал: «Замкнувшись внутри себя, эта группа продолжала существовать до настоящего времени, давая понимать всем возникающим контрреволюционным антипартийным группам и организациям, что их можно рассматривать как какую-то силу (свернутый резерв), могущий быть использованным в борьбе с партруководством»[980]. К похожей оценке пришел Петр Петрович Северов: «Основная задача состояла <…> в сохранении себя, во что бы то ни стало внутри партии в качестве самостоятельной силы, в оберегании старых зиновьевских традиций. <…> По соображениям конспирации мы все вместе