террористический акт, совершенный им над тов. Кировым. Далее он сказал, что вся его контрреволюционная активность явилась следствием воздействия на него со стороны «вождей» зиновьевской оппозиции, в том числе и Котолынова. Они имели на него большое влияние, питали его всякими оппозиционными материалами и натравливали против партийного руководства.

– Мясников заявил, что он, как член контрреволюционной организации и член центра организации, несет ответственность за преступление Николаева, но о подготовке террористического акта он ничего не знал. Мясников сказал, что на скамью подсудимых должны сесть Зиновьев и Каменев, которые воспитали их, зиновьевцев, в духе ненависти к партийному руководству. «Я никогда не думал, – говорил Мясников, – что окажусь под судом на одной скамье с убийцами и шпионами». <…> Мясников просил у суда снисхождения.

– Левин, считая, что он, как зрелый политический деятель, не может просить о помиловании, рассказывал о пройденном им десятилетнем пути двурушничества в партии, которое привело его в контрреволюционное болото. «Нас об этом партия предупреждала. Мы не учли опыта всех оппозиций, не послушались партии. Только сейчас я осознал, что между мной и Николаевым прямая связь». «Политически я уже не существую». Левин закончил свое слово просьбой к суду: «Хотелось бы сгладить свои преступления, прошу жизни как милости».

– Румянцев говорил, что в последнее время он ко всему окружающему подходил с фракционным озлоблением и стал врагом советской власти. Сказал, что он и прочие зиновьевцы вернулись в партию с двурушнической целью, сославшись при этом на заявление Зиновьева о том, что «лозунги XV съезда оправдывают нашу предшествовавшую борьбу». Румянцев просил суд принять суровые меры по отношению к Куклину, заявившему ему: «Пусть остановится сердце пролетарской революции (Куклин имел в виду тов. Сталина), но Зиновьев и Каменев будут у руководства партией». Румянцев еще раз признает свои тягчайшие преступления перед советской властью, но отрицает свою принадлежность к террористической группе. Румянцев подчеркнул, что в последнее время он старался встречи с единомышленниками свести к минимуму. Заканчивая свою речь, Румянцев сказал, что «надо каленым железом ликвидировать зиновьевщину. Я проклял день, когда встал на путь борьбы против партии. Я прошу пролетарский суд, если возможно, сохранить мне звание гражданина СССР и вернуть меня в семью трудящихся. Клянусь, что на любом участке буду самоотверженно работать».

Мандельштам обвинял себя:

Товарищи! Я не контрреволюционный террорист. Дело, конечно, суда верить мне или не верить, но я достаточно серьезный политический деятель в прошлом, и сумел я дойти до того, чтобы таким ударом по башке понять всю гнусность своего положения, понять, в какую пропасть я скатился. Поэтому Вашим ответом, справедливым ответом, ответом единственного достойного пролетарского суда, ответом, которому будет аплодировать весь ленинградский пролетариат и те, кто найдут в себе мужество, из подсудимых, хотя речь касается их лично, единственным ответом может быть расстрел для всех без исключения.

Мандельштам подчеркивал: «Конечно, самое ужасное, самое позорное – это оказаться на скамье подсудимых в такой жалкой роли. Все это, конечно, пролетарское революционное человеческое достоинство дороже жизни, товарищи, для любого, который имел или имеет какое-нибудь убеждение».

Несмотря на призыв расстрелять себя, Мандельштам оказался – в собственных глазах – не подверженным разрушению, как если бы помимо своего естественного тела и тем самым помимо своей естественной смерти он был наделен другим телом из некоей иной субстанции – телом возвышенным. Логика выступления Мандельштама была подчинена различию между «двумя смертями» Жака Лакана: между смертью как биологической кончиной и окончательной смертью, после которой может умереть его имя, его вина перед Историей, определенной навсегда «задним числом». Вторая смерть, радикальное разрушение его видения себя, мыслима только в той мере, в какой жизнь человека уже полностью описана. Такое различие между двумя смертями надо рассматривать как различие между реальной (биологической) смертью и символической, «сведением счетов», исполнением символического предначертания. Лакан приводит в пример исповедь на смертном одре в католицизме, а в нашем случае – это последние слова обвиняемого на суде[987].

В этом промежутке «между двумя смертями», где обитают как возвышенная красота, так и чудовищные монстры, оказался Мандельштам. Он хотел сохранить свой коммунистический образ любой ценой:

Товарищи! Я прошу вас только об одной милости – так уже, по-человечески, потому что политически вы сделаете свое дело – расстрелом, но по-человечески прошу вас об одном, товарищи, я старый боец, мне тяжело умирать, как собаке, поэтому я прошу вас, товарищи, разрешите мне принять этот выстрел в грудь, а не в затылок, как принимают обычно.

Мотив второй смерти звучал и у Зиновьева в его тюремных записках от 1 мая 1935 года:

Я ищу слов достаточно сильных, чтобы хоть отдаленно передать, как жжет меня мысль о совершенных мною преступлениях перед партией, как безгранично мое раскаяние. Но нет сил, нет сил. Каждый поворот ключа в дверях моей камеры отдается как поворот ключа в моей грудной клетке. «Ты же умер», – говорю я себе. – <…> «Ты умер», – этим неизменно заканчивается каждая моя дума в эти бесконечно трудные для меня дни. Смотри, если можешь, со стороны, как доканчивается твое физическое существование, а во всех других отношениях ты умер.

Утратив свою жизнь как партиец, Зиновьев волновался, какой приговор произнесет ему История. Он ужасно боялся, что его «сочтут закоренелым врагом (таким же, как Троцкий) и что подлинный итог моих размышлений так и не узнают, <…> что я умру (один я чувствую, как силы мои иссякают с каждым днем), не сказавши ясно, к чему же я пришел»[988].

Котолынов заявил:

Любую кару я принимаю, ни о какой пощаде не прошу. Но еще раз заявляю – в убийстве тов. Кирова не участвовал. <…> От зиновьевщины мы приобрели ненависть к руководству партии, мы собирались и критиковали партию вождей, мы были отравлены ядом зиновьевщины. Круговая порука не давала нам взорвать контрреволюционное гнездо зиновьевщины.

Отрицая связь с Николаевым и получение от него денег, Котолынов дальше указал на ряд мнимых противоречий в показаниях Николаева. Получивший задание охранять подследственных в камере, Афанасий Кацафа свидетельствовал в 1956 году, что Котолынов произнес яркую речь, в которой на ряде конкретных фактов изобличил Николаева во лжи. Председатель суда неоднократно пытался прервать речь Котолынова, но последний настойчиво продолжал говорить, заявив: «Это мое последнее слово, дайте же мне сказать правду».

У председателя суда В. В. Ульриха возникли сомнения, стоит ли выносить заранее приготовленный приговор. Он позвонил в Москву по прямому проводу, говорил об обнаружившихся на суде неувязках, но Сталин приказал не отходить от условленного сценария. После 3-часового совещания в 5 часов 45 минут 29 декабря 1934 года суд объявил приговор: все обвиняемые приговорены к расстрелу. «Почти все обвиняемые