выслушали приговор подавленно, но спокойно. Николаев воскликнул: „Жестоко“, слегка стукнулся о барьер скамьи подсудимых и заявил, что его „обманули“. Мандельштам негромко сказал: „Да здравствует советская власть, да здравствует коммунистическая партия“, и пошел вместе со всеми обвиняемыми к выходу».

Николаева, Шацкого и Румянцева расстреляли первыми. Когда пришла очередь Котолынова, Агранов и Вышинский обратились к нему: «Вас сейчас расстреляют, скажите все-таки правду, кто и как организовал убийство Кирова». – «Весь этот процесс – чепуха, – ответил Котолынов. – Людей расстреляли. Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны»[989].

Агранов докладывал на оперативном совещании работников НКВД СССР 3 февраля 1935 года, что процесс «14-ти» – дело ленинградского террористического центра – подтвердил данные предварительного следствия «…о моральной, политической и юридической ответственности московского зиновьевского центра за убийство тов. Кирова. На этом процессе Мандельштам, Звездов, Антонов, Мясников и другие в один голос кричали: „Почему на скамье подсудимых нет главных виновников?“ Быстро развертывалось следствие по делу московского зиновьевского центра. Зиновьев провонял нам весь Дом предварительного заключения, а Каменев беспрерывно лил слезы». Зиновьев говорил о себе, «что он „человек не окончательных решений“, „человек колеблющийся“, что об этом все знают. Отвечая на наш вопрос, почему он дает неискренние путаные показания и лишь шаг за шагом вынужден признать свою вину, Зиновьев заявил, что он „сейчас не тот, кто был в начале следствия“, что он подавлен очными ставками и понял, что ему нужно сдать свои позиции и выдать свою контрреволюционную организацию». На оперативном совещании оперсостава НКВД СССР 3 февраля 1935 года по результатам расследования убийства Кирова Агранов докладывал: «Наша тактика сокрушения врага заключалась в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить. А эта задача была трудная. Перессорить их необходимо было потому, что все эти предатели были тесно спаяны между собой десятилетней борьбой с нашей партией. Мы имели дело с матерыми двурушниками, многоопытными очковтирателями». В ходе следствия НКВД удалось добиться того, что Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Сафаров, Горшенин и другие «действительно столкнулись лбами»[990].

Прочитав, что обвинение записало его в состав контрреволюционного центра, Каменев протестовал: «Приписывание мне принадлежности к организации, поставившей себе целью устранение руководства Советской власти, не соответствует всему характеру следствия, заданным мне вопросам и предъявленным мне в ходе следствия обвинениям. Изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии». В первоначальном варианте обвинительного заключения от 13 января 1935 года указывалось, что Лев Борисович виновным себя не признал. Однако на следующий день, когда следствие было уже официально закончено, его и ряд других обвиняемых допросили еще раз. Каменев пересмотрел свою позицию и согласился, что руководящий центр зиновьевской группы продолжал существовать как минимум до 1932 года.

Зиновьев каялся без конца. Он писал без остановки, брал на себя бесконечную вину. Григорий Евсеевич умел очиститься от своей единичности, посмотреть на себя со стороны, с точки зрения партийного коллектива. Раздваиваясь, он отстранялся от эмоционально-экспрессивного «я», восходил над собственной субъективностью. Ему было важно через письменное признание достичь ясности, отчетливости, самоочевидности мысли – его сознание должно было быть отчищено от всего смутного, сомнительного. Заявление следствию, написанное Зиновьевым в это время, – самая длинная из известных нам интроспекций оппозиционера:

Тов. Агранов указал мне на то, что дававшиеся мною до сих пор показания не производят на следствие впечатления полного и чистосердечного раскаяния и не говорят всего того, что было. Сроки следствия приближаются к самому концу. Данные мне очные ставки тоже, кажется, производят на меня свое действие. Надо и надо мне сказать следствию все до конца. Верно, что то, что я говорил в предыдущих показаниях, содержит больше о том, что я мог бы сказать в свою защиту, чем о том, что я должен сказать для полного обличения своей вины. Многое я действительно запамятовал, но многое не хотелось додумать до конца, а тем более сказать следствию до самого конца. Между тем я хочу разоружиться полностью. Между тем я сознаю свою огромную вину перед партией и полон настоящего раскаяния. Не хватало душевных сил и физической силы ума додумать все до конца[991].

В черновике к этому тексту Зиновьев писал:

Чувство было такое, обрушилась скала, а я проходил мимо того места, куда она обрушилась, и вот случайно погребен под ее обломками. Это моя беда, но не моя вина. И лишь затем, перебирая звено за звеном, все события истекшего десятилетия, я увидел подлинные очертания этого дела и понял нашу вину, мою вину – до конца!

<…> Дело не в отдельных деталях и эпизодах. Суть дела в том, что после XV съезда мы сохранились как группа, строго говоря, существовавшая подпольно, считавшая, что ряд важнейших кусков платформы 1925–1927 годов все же были «правильные» и что, раньше или позже, партия эту нашу «заслугу» признает. Чтобы остаться в партии с этим убеждением, мы должны были обманывать партию, т. е., по сути, двурушничать. «Двурушничество» – очень обидный и жесткий термин. Никогда не хотелось его признать. Но он – верный термин. Он грубо, но верно срывает маску с фикций и говорит то, что есть. И отсюда – все остальное! Конечно, и на нас (в частности, на меня) развитие событий, начиная с XV съезда, не оказались совсем без влияния. Великий успех первых годов второй пятилетки, рост хозяйства, рост социалистической культуры, рост военной мощи Союза, рост мирового влияния СССР, рост партии, успехи коллективизации и пр., и пр. – все это не могло у нас самих не колебать веру в нашу платформу 1925–1927 годов. Но утешались тем, что в других частях мы все-таки оказались правы (в последнее время по линии работы Коминтерна), что-де партийный режим «ужасен» и т. п., утешались тем, что-де многое с 1928 года делается «по-нашему», но делается с большими накладными расходами и т. п.[992]

История души коммуниста не могла быть не связана с общим ходом истории партии, что позволяло автору говорить о себе объективно, как бы со стороны, легко переходя с позиции исповедовавшегося на позицию исповедника:

Я лично – человек вообще больших внутренних колебаний. Говорю это, конечно, не в свое оправдание или облегчение, а потому, что надо сказать то, что есть, и что эта моя черта оказала немало влияния на судьбы всей группы. Я был небесполезен для партии тогда, когда принятые решения я, не колеблясь, помогал нести в массы. Когда же после смерти В.