О Бомелии тоже говорили лишь как о лазутчикешведско-польском; англичане открестились от него со всем возможным усердием.Дженкинс, сызнова посланник в Москве, сообщил, что о какой-либо связипротестантской Англии с тайным иезуитом и католическим шпионом даже и помыслитьневозможно. Неужели в Московии ничего не слышали об «английском деле» сыновЛойолы? Католики называют Елизавету еретичкой и устраивают заговоры с целью еесвержения, мечтают о возведении на престол Марии Стюарт, а предводительствуютими Оуэн, Парсонс, Кэмпион, кардинал Аллен, Трокмонтон: все как один иезуиты.Ну и что же, что Бомелий некогда обучался в Кембридже? Хью Оуэн – вообщедворянин из Уэльса! Нет, нет и еще раз нет, Англия не имеет к деятельностиЭлизиуса Бомелиуса при русском дворе никакого отношения и не меньше царямосковского изумлена его разоблачением. Вот на что государю следует обратитьсамое пристальное внимание, так это на стремительное сосредоточение немалыхбогатств в Немецкой слободе. Немецкие купцы откровенно грабят Москву и всегосударство… в то время как англичане во всем мире показывают себя честными ипорядочными торговыми партнерами и, конечно, заслуживают куда большего довериясо стороны его величества русского царя!

Иван Васильевич ничего не отвечал на пылкие речи Дженкинса иравнодушно следил за тем, как англичане восхищенно вьются вокруг Годунова,который, собственно, изобличил предателя. Строго говоря, царю тоже следовалобыть ему благодарным… Попавшись, Бомелий так испугался пыток, что, надеясь наскорую и милосердную смерть, надеясь на наследственную вспыльчивость царевича,немедленно признался, что долгие годы не столько лечил, сколько губил государя,исподволь разрушая его могучий организм. Однако царевич приказал перерезатьгорло не лекарю, а писцу, который заносил в опросный лист все показанияпреступника (никого, кроме глухого палача, писца и самого Ивана, при допросеЭлизиуса не было), и незамедлительно сообщил сие отцу. Несколько раз перечитавпахнущие огнем и кровью бумаги, царь не бросился в пыточную и не прикончилковарного предателя своей рукой, а приказал допрашивать Бомелия медленно идолго, выворачивая руки и ноги на дыбе, укладывая на раскаленную решетку, паляогнем – делая что угодно, лишь бы это длилось как можно дольше!

Удивительное ощущение испытал Иван Васильевич, узнав опризнаниях своего архиятера… Он не был ошеломлен, изумлен, потрясен – он былстранным образом удовлетворен. Как будто долгие годы – более пятнадцати лет! –блуждал во мраке, отыскивая ответ на некий вопрос, поставленный судьбою, ивдруг обрел его. Выходило, что навязчивая идея об отравителе, покушавшемся наособу самодержца, была не такой уж блажью, как намеревались представить еговраги, прежде всего Курбский. Выходило, что убийства, свершенные по его воле,вполне могут быть оправданы, ибо содеяны были в безумии – безумные же неведают, что творят, а таковых неведающих наказал прощать сам Господь.

«Я не виноват, – думал Иван Васильевич совершенно по-детски,но при этом совершенно по-стариковски тряс наголо обритой, чтобы не было видносплошной седины, головой. – Ты видишь, Боже! Я не хотел, меня обрекли выпитьчашу сию!» Слова об испитой им чаше были точны, как никакие другие слова насвете…

Да, ему следовало быть благодарным Годунову, раскрывшемупредательство Бомелия, – да, но время шло, и постепенно радость открытиясменялась глубокой растерянностью и тоской. Нечто подобное, вспоминал ИванВасильевич, он чувствовал много, много лет назад, когда незабвенная Анастасияподсказала ему испытать бояр и друзей на верность, изобразив близость смерти ивынуждая их целовать крест царевичу Дмитрию. Сейчас Иван Васильевич вдругподумал, что, не поддайся он тогда уговорам жены, вся жизнь его могла бысложиться иначе. Даже харалуг[93] сломается, завяжи его узлом. Так и у каждогочеловека есть свой предел прочности и преданности. Испытание оказалось слишкомтяжелым – и молодой царь лишился своих друзей. Не описать простыми словамичувство одиночества, которое испытал он в те давние годы! Он даже отдалилсятогда от жены… Нечто подобное испытывал царь и сейчас, потому что Бомелию ондоверял даже не как себе самому, а гораздо больше. И мысль о тех страданиях,которые переносит палимый огнем, растягиваемый на дыбах, изрыгающий вымученныепризнания дохтур Елисей, одновременно доставляла ему мстительное удовольствие ипричиняла мучительную боль. Хитроумный Бориска, несмотря на всю привязанность,которую испытывал к нему грозный царь, никогда в жизни не был столь близок ксмерти, как в эти дни, потому что человек, внезапно разбудивший спящего,рискует нарваться не только на грубость, но даже и на хороший удар.

Беспокоило Ивана Васильевича также, кто будет теперьпользовать его самого и царскую семью. Отыщется ли искусник, подобный Бомелию?

Эта тревога была угадана англичанами, и Дженкинс не замедлилпредставить московскому царю двух мастеров своего дела: доктора Роберта Якобсаи аптекаря Иосифа Френчема, которому предстояло приготовлять те лекарственныеснадобья, которые будет прописывать доктор. И сейчас государь решил представитьнового архиятера с аптекарем царице Анне Алексеевне, которая все еще недужилапосле выкидыша и не подпускала к себе супруга… Может, врачевание на новый ладокажется удачнее прежнего, Бомелиева?

Погруженный в свои мысли, царь быстро шел знакомыми путями,и никто не осмеливался нарушить его молчание. Поэтому оброненное Годуновымсловцо прозвучало так громко и внезапно, что все вздрогнули.

Иван Васильевич резко обернулся:

– Чего орешь?

– Прости, батюшка, – смиренно склонился Годунов. – Я толькосказал: неладно, вот и все. Не орал я… неужто посмел бы?

– Неладно? – повторил царь.

– Ну да…

– А что?

– Да так, прости меня, дурака, – потупился Годунов, однакопродолжал исподлобья метать взгляды по сторонам, и почуявший недоброе государьподступил к нему уже почти сердито:

– Полно пустое болтать! Говори, что неладно?

Борис по-прежнему нерешительно озирался, однакоотмалчивался, и это вдруг вывело государя из себя. Вся тщательно подавляемаязлость, которую он испытывал к Годунову, вдруг бросилась ему в голову. Вскинулпосох – Бельский успел мысленно перекреститься и возблагодарить Бога, что стоитв достаточном отдалении, – замахнулся:

– Скоморошишься? Дурня из меня делаешь? Ну, погоди!..

Борис резко отпрянул, но поскользнулся, нога егоподвернулась – и он, не удержав равновесия, неуклюже повалился на лаву, стоящуюпод стеною в полутемном, едва освещенном настенным свещником углу. Обыкновеннона таких лавах посиживали сенные девушки-придверницы, ожидая зова царицы или еебоярынь, однако сейчас угол был пуст.