Умение этого двадцатитрехлетнего молодчика выходить сухим изводы не впервые восхищало Бомелия. Во дворце и вообще в Москве, даже в Немецкойслободе бытовало мнение, что Годунов – человек милосердный, тонкий, чуждающийсяжестокости государя и умеющий не запачкать рук в крови даже тогда, когдаостальные окунались в нее чуть ли не с головой. В Борисе было нечто такое,отчего самый достоверный слух о его пороках казался злобным наветом, и человек,сам видевший проявление этого порока, предпочитал верить не своим глазам, аобаянию, исходившему от пригожего молодого человека с черными глазами ивдохновенным лицом, подтверждающим чистоту его помыслов. Бомелию казалось, чтоГодунов напоминает двух великих интриганов былых времен – Адашева и Курбского –в одном лице. Почему-то никто не задумывался, что мало-мальски благородный,порядочный, дороживший своей честью человек не посватался бы к дочери МалютыСкуратова, знаменитого палача и крайне страшного человека. А Годунов спряталсвой страх в карман, ибо только через Малюту мог приблизиться к царю. Иприблизился! А теперь расширяет свое влияние всеми возможными и невозможнымиспособами…

Словом, Элизиусу Бомелиусу немало польстило довериеГодунова. И он не замедлил навестить хворого князя Воротынского.

Сказать, что Михаил Иванович был ошарашен этим посещением, –значило опять-таки ничего не сказать. Уже который год появление в чьем-то домедохтура Елисея означало одно: мертвую грамоту. Представление о немецком лекарекак об отравителе укоренилось настолько прочно, что, даже если после егопосещения никто в семье опального боярина не помирал, домочадцы и соседи неменяли своего убеждения: они просто терпеливо ждали, когда смерть произойдет.Как правило, так и случалось, потому что люди вообще смертны, но даже гибель отмолнии, огня, воды или на поле брани все равно считалась происками коварногоЕлисея!

Правда, Воротынский теперь вроде не был опальным. Царьпростил его, давно вернул из Кирилло-Белозерского монастыря… оставив там,однако, его сына Ивана. Очевидно, как заложника: на случай, если старый воякавдруг задурит снова и начнет клониться к западу. Теперь у Воротынского рукибыли надежно связаны, он воевал себе да воевал с крымчаками. А если продолжаллелеять в глубине души неприязнь к несправедливому государю, то уже не повторялпрежней глупости и не выражал ее громогласно. Не было у царя поводов карать егоза что-то, однако сердце Михаила Ивановича при виде Бомелия все же ёкнуло…

Прозорливый лекарь понимающе усмехнулся.

– Напрасно, сударь, сторонишься меня, – сказал почтиласково. – Больно смотреть на твои страдания, больно слышать, сколько дурнейнеумелых, знахарей так называемых, губят твое здоровье – а толку чуть. Попробуйэту мазь – а через месяц сам увидишь, что будет.

«Не причаститься ли для начала Святых Таин?» – едва неспросил откровенный Воротынский, однако он был гордец, а потому не мог показатьБомелию, что откровенно боится. Во всяком случае, решил сразу после уходанепрошеного спасителя выкинуть его мазь в отхожее место, однако Бомелий, спрежней доброжелательной улыбкою, настоял на том, чтобы начать лечениенезамедлительно. И, тотчас же зачерпнув малое количество мази из корчажки, вкоторой ее принес, начал натирать больные ноги Воротынского: ломаные, битые,застуженные. Боль у Михаила Ивановича улеглась почти мгновенно – уже оттого,что лекарь сам брал мазь в руки. Значит, ежели она отравлена, купно сВоротынским отправится к праотцам и Бомелий. А в это плохо верилось…

«Поживем еще, пожалуй!» – подумал старый вояка – и неошибся. Спустя месяц он и думать забыл о старых немочах, а также о том, какчислил Бомелия во врагах. Ощущение молодой подвижности суставов было такимвосхитительным, что князь счел необходимым самолично отправиться к государевуархиятеру и выразить ему свою благодарность. Было сделано и подношениесоответствующее: о пристрастии дохтура Елисея к стеклянным иноземным изделиямзнали все, а у Воротынского среди боевой добычи сыскались дивные италийскиебокалы, захваченные когда-то крымчаками в разоренной Кафе Генуэзской.[92]Бомелий оценил степень благодарности Воротынского, и оба отличным образомотведали из этих бокалов фряжского винца, которое возвеселило их сердца иразвязало языки.

Когда Воротынский только входил в дом, он заметил мелькнувшуюв сенях девушку со скромно потупленными глазками и рыжеволосой головкой.Теперь, разнежившись в почете и радушии, счастливый тем, что, можно сказать,завел дружбу с могущественным и опасным Бомелием, князь Михаил Ивановичпозволил себе пошутить насчет молоденьких пригоженьких гостий, которые пороюзахаживают в дома холостяков.

Бомелий взглянул изумленно:

– О ком ты, сударь? Об Анхен, что ли?! Господи, да ведь этобедная сиротка, которая иногда заходит ко мне за добрым советом. Несчастноедитя! Отец ее, Василий Васильчиков, был храбрым воином… не столь храбрым,конечно, как ты, князь, однако же и он безмерно отличился при осаде Казани ивзрыве Арской крепости. Слышал я, был он жестоко ранен, спасая жизнь некоемувоеводе, однако, как это часто водится, оказался забыт в пылу сражения. Выжилчудом! Но силы его уже были подорваны. Скоро пришел ему конец, а вместе с ним иего семейству. Анхен пригрели в Немецкой слободе. Какая жалость, что тотвоевода, который обязан жизнью ее отцу, ни разу не вспомнил о своем долге!Конечно, это все понятно: воин сей всецело посвятил себя сражениям и битвам,где ему помнить о такой малой малости, как жизнь бедной девицы! Однакоизвестно, что слезы обиженных сирот отягощают чашу грехов наших. А утереть этислезы никогда не поздно. Поверь, Михаил Иванович, если бы я узнал о том, чтогрех неблагодарности исправлен, это было бы мне самой драгоценной наградою.

Голос Бомелия звучал мягко, слова свои увещевательные онвыговаривал чрезвычайно кругло и убедительно.

Воротынский едва не разинул рот от изумления. Он вовсе несчитал столь большим грехом свою забывчивость. Сейчас с великим трудомприпомнил ратника Ваську Васильчикова, который, как ошалелый, метнулся квоеводе и прикрыл его собой, а потом рухнул замертво. Спасибо ему, конечно,однако разве можно сравнить его ничтожную жизнь – и жизнь Михайлы ИвановичаВоротынского, которого даже враги называют великим полководцем?

Однако благодетель Бомелий, похоже, смотрит на эту историюиначе…

Воротынский вовсе не был безголовой дубиною. Он умелпонимать намеки, а потому нацепил на себя столь же задумчивую и печальнуюличину, какую вздел Бомелий, и пообещал непременно позаботиться о сироте, датьей денег, что ли, а то и в дом принять. Вроде бы жена что-то такое говорила:прислуги в поварне недостает.