После литургии, которую служил митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий, гроб поставили для прощания около входа в храм. На крыльце поставили микрофон, чтобы каждый, кто захочет высказаться, мог сказать своё слово. Люди подходили к гробу и прощались со священником, прикладываясь к его руке. Некоторые мне потом говорили, что руки отца были тёплыми.

Многие произносили краткие надгробные речи. Митрополит Ювеналий зачитал послание патриарха Алексия. Популярный в то время политический деятель Илья Заславский с болью говорил о том, что отец Александр не был политиком, он был пастырем. Но в наше время иногда и добрый пастырь бывает чёрным силам страшнее.

Отца Александра хоронили в день Усекновения главы Иоанна Предтечи. Как писала Анастасия Андреева, духовная дочь отца Александра: «В те дни у многих было явственное ощущение, что ветер библейской истории ударил нам в лицо».

Священник Игнаций Паулюс

Я – сальваторианец; для сальваторианцев 8 сентября – годовщина смерти основателя нашего ордена – особенно важный день. Тогда я был в Кракове настоятелем сальваторианского монастыря. Вечером 8 сентября я вылетел самолётом в Москву. Приехал в маленькую гостиницу на улице Мусы Джалиля к своему другу, о. Тадеушу Пикусу. Там на первом этаже была часовня; я помолился и, зайдя в ризницу, на столе увидел книгу – «Сын Человеческий». Я взял её и начал листать – ничего, конечно, ещё не зная… Потом зашёл к о. Тадеушу и сказал:

– Я взял у тебя книгу, «Сын Человеческий».

– А ты знаешь, – сказал он в ответ, – что этим утром её автор, отец Александр, был убит? Его зарубили топором…

Выслушав его, я вдруг произнес:

– Знаешь, Тадек, я останусь работать в России.

Это было спонтанное решение.

Священник Вячеслав Перевезенцев

Раннее воскресное утро 9 сентября. Прохладно, мокро, идёт мелкий дождь… Тогда, двадцать пять лет назад, я выбежал из Лавры, торопясь на электричку Загорск – Москва, отходящую около семи утра. У нас была договоренность с отцом Александром, что по воскресеньям я сажусь в предпоследний вагон с конца в Загорске, а он подсаживается на следующей станции в Семхозе, и мы можем по дороге до Пушкино поговорить. Так было не раз, но в это воскресенье в вагон он не зашёл. Я, конечно, не придал этому значения, мало ли что. Добравшись до храма в Новой Деревне, стали ждать, но батюшки не было. Никто ничего не мог понять, даже тяжело больным он всегда приходил в храм. Становилось страшно, но думать ни о чём плохом не хотелось.

Сообщение о том, что отца убили, мы получили уже в Москве, ближе к вечеру. Было такое чувство, что жизнь остановилась… Утром надо было возвращаться в семинарию. На вокзале встретил отца Артемия Владимирова, он у нас преподавал, и мы с ним дружили. Узнав о случившемся, он нашёл очень верные слова, чтобы меня поддержать. Доехали, надо было идти к инспектору отпрашиваться с уроков. Почему-то я попал не к семинарскому инспектору, а к инспектору академии архимандриту Сергию (Соколову), будущему епископу Новосибирскому. Когда я ему сказал, что убили отца Александра, он был очень взволнован, так сильно-сильно меня обнял и говорил, как он хотел встретиться с отцом Александром, но вот не успел.

Меня отпустили, и я поехал в храм. Скоро туда привезли и отца Александра. Мы начали читать Евангелие и читали его всю ночь до вторника, когда совершились отпевание и погребение. Стоя там в храме у гроба отца Александра, я понимал, что начинается новая жизнь, было одновременно страшно, больно, но и ощущалась какая-то торжественность во всём происходящем. Вот уж точно, как часто любил повторять отец Александр, Небо приблизилось к земле.

Прошло двадцать пять лет… есть то, за что мне стыдно перед отцом Александром, но то хорошее и светлое, что было в моей жизни за эти годы, так или иначе связано с ним. Спасибо, батюшка, и вечная память!

Григорий Померанц

Убийство отца Александра сперва просто ударило по лбу. Это было почти физическое чувство, поэтому я точно помню место удара. Потом, на похоронах, спокойно и печально заработало сознание, и я вдруг увидел, что мы вступаем в новое время мучеников. Только сейчас, при выходе из Утопии, разделительная линия между мучениками и мучителями другая, чем при входе в Утопию. Она проходит внутри христианства, она рассекает все лагери. Сталкивается религия любви и воинственное национальное язычество. Сталкивается привычка ненависти, легко меняющая образ врага, и чувство вечности, освобождающее от ненависти.

Марина Роднянская

Утром 10 сентября мне позвонил мой знакомый Б. и без предисловия деревянным голосом спросил: «Ты знаешь, что убит отец Александр Мень?» – «Как убит?» – тупо переспросила я, не в состоянии понять смысла сказанного. «А вот так! Топором по голове!» – прокричал в трубку Б. со слезами в голосе. Было чувство, будто меня саму ударили по голове. Я заплакала. Помчалась в Пушкино. В метро «Комсомольская» бросилось в глаза написанное от руки объявление, маленький клочок бумаги: «Все, кто хочет проститься с отцом Александром…» Записка заканчивалась восклицанием, в котором тоже слышались слёзы: «Он так любил вас!»

Марина Снегурова

Узнав, что у меня была клиническая смерть, отец Александр стал задавать вопросы, на которые отвечать было трудно, так как под его углом зрения я никогда над ними не задумывалась. А для него был очень важен конкретный опыт конкретного человека, побывавшего «там». Этот его «допрос» как-то сам собой переключился на разговор о снах. Отца Александра очень заинтересовало то, что я словно «предчувствую» несчастья и неприятности, которые порой сбываются со мной и близкими людьми.

Ранним воскресным утром в начале сентября меня разбудила дочь. Помню, я даже рассердилась, что она будит меня в шесть утра и не даёт услышать, о чём же говорит мне во сне отец Александр. Тем более что сон был не совсем обычный.

…То ли из тумана, то ли из мелкого невидимого дождя, то ли из сереньких сумерек выходит отец Александр. Я не слышу лая собаки, приглядываюсь и вдруг вместо своего серебристого пуделя вижу белого ягнёнка. Они идут медленно, они ещё далеко от меня, но почему-то вижу и его глаза, и глаза овечки – невыразимо печальные. Хочу крикнуть: «Что-то случилось?» Но вдруг ягнёнок превращается в мою дочь, и она бежит ко мне. А отец Александр, грустно глядя на меня, как при замедленной съёмке, отступает назад в светлеющую и расступающуюся пелену. Я хочу крикнуть, чтобы он подождал меня, не пропадал, но в этот момент ребёнок утыкается в мои колени, и я чувствую, что это не моя дочь, – похожая, несчастная, но не моя. Беру плачущую девочку на руки, она тяжёлая, я не могу ни бежать, ни идти, ноги словно приросли к земле, а отец Александр уже далеко, удаляется спиной назад, лицом ко мне. Машет рукой, что-то мне говорит, а я не слышу, но неожиданно ощущаю на лбу его тёплую успокаивающую ладонь.

Это было утром 9 сентября 1990 года. Через несколько часов я узнала о том, что случилось с отцом Александром.[136]

Мария Тепнина