В последнюю очередь мы должны сожалеть, что Сократ совершенно изменил свою позицию в преклонные годы, так как иначе европейская мысль была бы неизмеримо беднее. Однако в отношении науки результат был катастрофическим. До того момента ионийские философы и их последователи были явно научны в своих интересах, если и не всегда в методах. Теперь же Сократ решительно бросил вызов всей научной точке зрения и инициировал период конфликта — на этот раз не между наукой и богословием, а между наукой и философией.

Он больше не видел смысла изучать астрономию, орбиты небесных тел, планет и комет, узнавать их расстояния до Земли и периоды обращения. На самом деле Сократ неожиданно зашел так далеко в защите ортодоксальности, что заявил: исследовать то, что не предназначено Богом для человеческого знания, — дерзость; а Анаксагор был безумен, когда пытался объяснить механицизм богов.

В такой антинаучной обстановке Платон стал учеником стареющего Сократа. Как философ Платон был поистине одним из величайших. Он также был мастером превосходного стиля, но такой гений редко снисходит до прозаических трудов, которых требует наука. И все же, в отличие от своего учителя, на него произвели глубокое впечатление учения пифагорейцев, и в этой школе стало традицией придавать числам не только мистическое, но и квазинаучное значение, что было особенно очевидно в небесной механике и делении времени, чему учили небесные тела.

Конечно, мы напрасно ищем признаки серьезной восточной науки у Платона. В лучшем случае мы время от времени обнаруживаем техническую астрономическую терминологию. Если бы современный ему вавилонский жрец-астроном, знаток самой сложной небесной математики, мог прочесть его последний очерк «Тимей», он бы одобрил какие-то места, но чаще был бы неприятно удивлен. Он одобрил бы веру Сократа и Платона в противовес атеистам в то, что небесные тела — это боги, достойные поклонения и совершения обрядов в их честь. Вопреки Сократу он стал бы настаивать на том, что его благочестивым долгом является объяснить механицизм этих богов. Подобно всем ученым своего времени, он как аксиому принял бы тот факт, что Земля является центром Вселенной, хотя, возможно, он и не согласился бы с тем, что Земля — шар. Он остерегался верить в то, что орбиты планет образуют правильный круг, так как его собственные наблюдения и вычисления доказывали, что, по крайней мере, Солнце (а также, очевидно, Луна и другие планеты) движется по слегка уплощенному эллипсу.

Небесные тела давали знамения; многочисленные таблички предоставляли (для тех, кто умел читать специальное криптографическое письмо) доказательства, что астрология — наука, которая по-своему провела деление астрономии. Они также дали нам «измерители времени». Но восточный житель был бы потрясен, обнаружив, что греческий философ той поры столь отстал от времени, что считает, будто год длится только 360 дней. По-видимому, Платон еще не понял, что Вестник Зари был лишь еще одним олицетворением Венеры как Вечерней Звезды. Он также не знал, что его порядок расположения планет от находящейся в центре мироздания Земли — Луна, Солнце, Вестник Зари, Гермес, Марс, Юпитер и Сатурн — не совмещается с данными эфемерид (астрономические таблицы, содержащие сведения о положении небесных тел на небе, скорости их движения и другие данные, необходимые для астрономических наблюдений. — Пер.), проверенными по другим эфемеридам, вычисленным ранее.

С некоторым трудом наш восточный ученый обнаружил бы, что под невразумительными «кругом Того же и кругом Другого», пересекающимися диагонально, Платон подразумевал всего лишь знакомые круги эклиптики и небесного экватора. Но что же у него значили орбиты планет, равные Солнцу, но противоположные по направлению, так что Солнце, Луна, звезда Гермес и Утренняя звезда регулярно догоняют и обгоняют друг друга? Он покачал бы головой, когда прочитал: «Но полеты по кругу этих же богов и их появление рядом друг с другом, и манера возвращения на свою орбиту, и их приближения, когда одни божества встречаются друг с другом, а другие находятся в противостоянии — здесь, наконец, появляются термины, которые он смог бы понять, — и порядок, в котором они проходят друг перед другом, и время, когда они скрыты от нас и снова появляются, — все это насылает на тех, кто не может вычислить их передвижения на небе (а также на тех, кто может это сделать, — добавил бы он), ужас и знамения грядущего, чтобы заявить: все это без видимых моделей этих же перемещений является попусту потраченным временем». Наш ученый мог объяснить многие из этих трудностей, так как он мог обратиться к имеющимся книгам и таблицам. Но когда он ломал голову над так называемыми экспозициями, он задал бы себе вопрос, подобно многим древним и современным толкователям со времен Платона, не замахнулся ли великий философ слишком далеко, когда осмелился вступить в сложную область астрономии.

К счастью, есть другие причины, по которым востоковеду следует внимательно изучить немало страниц трудов Платона. После осуждения его учителя — пятно на репутации Афин, которое не сотрется никогда, — Платон уехал в Египет, где зарабатывал на жизнь продажей масла и пользовался возможностью посещать тех, кто толковал волю богов — среди прочих, несомненно, были астрологи. Возможно, он думал о своем собственном жизненном опыте, когда писал об официальном визите Солона к царю Амасису в его дом в Саисе, построенном в дельте Нила там, где он делится на рукава, богиней Нейт (которую греки называют Афиной). Солон, такой же самоуверенный, как и Гекатей, вкоре явился в Фивы, где заносчиво изложил греческое представление о происхождении мира. Однако один из жрецов сумел спустить этого варвара с небес на землю точно так же, как и его фиванские коллеги следующего поколения. Вот его единственное замечание: «О, Солон, Солон! Вы, греки, всегда дети; нет старых греков!» Затем он пожурил Солона: «У вас нет ни одного древнего верования или древней науки».

Перед лицом таких претензий на глубокую древность перед другими культурами Платон, подобно Гекатею и до него Геродоту, удивительно робок. Он повторяет слова своих учителей: Тевт, древний местный бог Навкратиса, птицей которого является ибис, изобрел математику, геометрию и астрономию, а также игру в шашки и кости, не говоря уж о буквах. В то время царем Египта был Тамос, который правил в большом городе в верхней части страны, которую греки называли Фивами. К нему пришел Тевт, показал свои изобретения и потребовал, чтобы они стали известны другим египтянам. Каждое изобретение царь хвалил или критиковал до тех пор, пока не дошел до букв, которые, как он заявил Тевту, уничтожат их память.

В самом начале, по свидетельству самих египтян, они изучили первые принципы. Сначала они использовали гадание и медицину и первыми взяли на вооружение щиты и шлемы. Все египетские мелодии — Платон очень интересовался музыкой — как говорят, были сочинены самой Исидой; с тех пор эти мелодии было предписано исполнять в храмах. Художникам и скульпторам было запрещено вносить в свою работу какие-то изменения; скульптуры, изваянные десять тысяч лет назад — а Платон утверждает, что он буквально это и имеет в виду, — выглядят точно так же, как и современные ему.

Он знает о египетском искусстве бальзамирования покойников и о делении на касты, о рыбных заповедниках на Ниле и в царских болотах, о том, что местные жители отпугивают чужеземцев пищей и жертвоприношениями, а египетские дети учат математику вместе с буквами. После перечисления всех этих чудес мы уже не удивляемся, когда Платон заставляет Федра обвинить Сократа в фальсификации рассказов о египтянах. И все-таки его окончательная оценка показывает, что Платон по-прежнему грек, сознательно пишущий о варварах; образование, по его словам, вместо мудрецов сделало из египтян и финикийцев лишь бездельников.