своим родителям, а они стояли и не уходили, а пёс Акбай даже немного пробежал за автобусом.

Скоро автобус свернул, и аул остался позади. Вот и наша песчаная гора. Мы все четверо высунулись в окно и стали смотреть, как она медленно удаляется от нас.

— Что, ребята, прощаетесь с Чоммеджик-чаге? — спросил водитель.

Было очень приятно слышать, что он назвал гору не Джинлы-чаге, а так, как назвали её мы: Чоммеджик-чаге. И откуда только узнал?

И тогда мы крикнули:

— Прощай, Чоммеджик-чаге!

— До свиданья, Суйджикуи!

ебо хмурилось вот уже четыре дня, а дождя всё не было. Дойдк-эдже проснулась очень рано, ещё до рассвета, и, выйдя на улицу, первым делом глянула вверх. Может, от того, что ещё не рассвело, ей показалось, что небо сегодня, плотно укутанное тяжёлыми тучами, особенно низко нависло над землёй. Было темно и сумрачно. «Вай, аллах! Сколько дней пасмурно, а дождя всё нет. Да, верно говорят: пришла беда — отворяй ворота. Сейчас с неба не дожди льют, а пули сыплются. Хоть бы уж скорее всё добром кончилось…» Дойдук-эдже протянула руку к кумгану[12], покачала его: «Пусто». Она сняла с гвоздя кружку, сунула её в высокое узкое ведро. Кружка с грохотом ударилась о пустое дно: «Кончилась». В углу, у дверей, стояла бочка. Дойдук-эдже, поставив её на ребро, энергично потрясла: в бочке слабо плеснула вода. «Есть!» Поднесла ведро к бочке и наклонила её. Тонкая струйка зазвенела о дно ведра. «Неужели и полведра не наберётся?» — подумала она и, уперев бочку в край ведра, приподняла её за дно. Журчание усилилось, но тут же стихло. Старуха приподняла дно бочки повыше. «Вся». Бочка скользнула по краю ведра, и оно, дребезжа, покатилось в сторону. Бочка вырвалась из рук и, глухо стукнувшись об пол, перевернулась.

— Брысь отсюда! Всю ночь покоя от тебя нет! — заворчал спросонья Назар-ага. — Вот я сейчас тебя! — Он потянулся к палке, лежавшей у него в изголовье.

Дойдук-эдже подняла упавшее ведро и проговорила вслух:

— Ах я слепая! Последнюю воду разлила!

Назар-ага приподнял голову с подушки:

— Это ты, старая, бродишь тут, оказывается! Что, вчерашний ужин из бараньей головы вызвал жажду?

В это время из соседнего дома послышалось причитание женщины:

Вай, вай, вай,

Упало моё знамя, упало!

Вай, вай, вай,

Согнулась моя спина, согнулась!

Вай, вай, вай,

Не сказав заветного слова,

Не передав своего наставления!

Вай, вай, вай,

Ушёл ты с открытыми глазами[13],

Не увидев сыновей своих!

Вай, вай, вай!

Назар-ага встал с постели, потянулся за одеждой.

— Кажется, Эсен-ага скончался, — сказал он, нашаривая папаху.

В это время на пороге появился сын Эсен-аги:

— Назар-ага, отец…

Старик задумчиво охватил бороду рукой:

— Пусть земля ему будет пухом. Держитесь мужественно, сынок! Ты иди, а я тоже сейчас приду. Ребят моих разбужу…

Следом за Назар-агой в дом покойника-соседа вошла Дойдук-эдже. Плач удвоился, потом утроился, и вот уже — в пять, шесть голосов звучит:

Посмотри! Твои сыновья

Возвращаются с Победой!

Не радостью встречу их —

Обниму с плачем.

Вай, вай!

Надену я платье огненное — эй,

Распущу волосы — эй!

Если спросят: «Где наш отец?» —

Что отвечу я им — эй?

Рухнула, рухнула моя опора,

Вай, вай — эй!..

— Ну, довольно, хватит. Перестаньте так голосить. Теперь уже Эсен-ага, наверное, доволен вашими рыданиями. Отдохните, помолчите! — сказал Назар-ага плакальщицам.

Женщины умолкли. В установившейся тишине было хорошо слышно, как к дому подъехала машина.

…Единственная колхозная полуторка направилась в сторону Учагача, холма, лежащего восточнее аула. Последние пять лет холм стали называть «кладбище Уча-гач». Вначале маленькие могильные холмики появились у подножия большого холма. А с тех пор как началась война, их стало много, и некоторые из них уже вскарабкались на склон. Сегодня прибавилась ещё одна могила. Эсен-ага перебрался на холм Учагач, так и не дождавшись с фронта трёх своих сыновей. Жизнь отмерила ему восемьдесят лет. «Дай аллах и его сыновьям столько же прожить!» — шептала Дойдук-эдже…

Похоронная процессия вернулась в аул на той же машине. Собственно, процессия вся — восемь стариков за шестьдесят и более лет, сын покойного да сосед Назар-ага с женой. Полуторка ненадолго остановилась у дома Эсена-аги. Шофёру передали поручение — привезти из Суйджикуи питьевой воды. В кабину к нему подсел Ашир, худенький, стройный подросток, — сын Назар-аги.

— Пусть с тобой поедет, поможет, — сказал водителю Назар-ага.

Водитель Петде, молодой, крепкий, бритоголовый парень, с мясистым лицом и крупными руками, высокомерно окинул взглядом тонкую фигурку:

— Какая мне от него польза?

— Не хочешь Ашира брать, возьми в помощь мою старуху… Если считаешь, что от него мало пользы, — сказал Назар-ага.

— Ладно тебе, Назар-ага!

— Тоже не хочешь? Тогда придётся тебе ехать одному: Аширу и здесь дел хватит. Туваку нелегко со всей скотиной управляться.

— Да пусть едет Ашир, мне что…

Из каждого дома погрузили по одной-две бочки, и машина снова направилась в сторону Учагача.

Петде тронул правой рукой подбородок:

— Эх, ждал, ждал сыновей старик Эсен-ага, да так и не дождался! На всех троих пришли извещения, что пропали без вести, а он всё твердил: «Без вести — не погибли. Найдутся, вернутся». II поминки не устраивал, не выставлял угощение в память сыновей… Говорил, бывало: «Война не кончилась, значит, они где-то воюют. Попробуй найди их в этой неразберихе. А кончится — ещё надо ждать. Вот если и после не вернутся… Тогда и поминки справлю, не поздно будет. А если веришь, что человек жив, разве можно говорить о поминках? Говорят: свадьба никогда не стареет, а уж это…» Вот так говорил, бывало, покойник. Никого и слушать не хотел… А теперь и. сам ушёл на тот свет с открытыми глазами. И сыновей не дождался, и поминки им не справил… — Он снова поднёс руку к подбородку. — Да будет дух ваш лёгким, пусть земля им будет пухом!..

Непонятно было: сам с собой вслух рассуждает Петде или с Аширом разговаривает. Ашир, поколебавшись, решил всё же, что тот обращался к нему, и спросил:

— Неужели действительно все три сына Эсена-аги погибли?

— А то как же, — коротко ответил Петде.

— Но тогда их похоронили