— Мал ещё, потому и не веришь. Взрослые-то все верят. Ты вырастешь — тоже поверишь.

— Но ведь Эсен-ага тоже не верил?

Петде не ответил, и Ашир продолжал:

— И моя мама не верит. «Без вести пропал — ещё не убит, не умер». Она тоже так говорит!

— При чём тут твоя мама? Извещения пришли Эсен-аге.

— И нам тоже пришло.

Петде усмехнулся:

— Что ты там выдумываешь? С какой стати извещение о пропавших без вести сыновьях Эсен-аги должно прийти к вам?

— Да нет! Не о сыновьях деда Эсена — о моём брате Курбане. К нам пришло извещение: он пропал без вести.

Петде резко остановил машину:

— Кулхуаллахуахат… — пробормотал он слова молитвы. — Да будет светлым место, где он лежит. Бедный Курбан, он был моим хорошим другом! А я ничего не знал о его гибели!

— Да ведь он не погиб!

— Как — не погиб? Да ведь ты сказал, что получили извещение, что он пропал без вести. А это всё равно: что погиб, что без вести пропал.

— Мама в это не верит. Она сама спросила у отца: «Кто написал, что Курбан пропал? Он сам?» Отец ответил: «Нет, тут чья-то чужая рука и подпись, а я не разберу» — «А раз так, — сказала мать, — я ничему не верю. Сын наш грамотный, и, если бы он действительно куда-нибудь пропал, сам написал бы. А так выходит, те, кто писал, тоже ничего о нём не знают. Пока не увижу своими глазами — не поверю в его смерть…» И нам велела не верить. Вот мы и решили никому не говорить об извещении.

Петде противно хихикнул:

— Хи, хи-хи! «Сам написал бы»! Да разве мёртвый человек сам напишет? Хи-хи! И как это она своими глазами увидит? Хи-хи… И, скажу я тебе, смерть, как ни таи, всё равно не скроешь…

Ашир не на шутку разозлился:

— Ты-то чего смеёшься? Что ты смешного тут нашёл? Мы ещё кладбище не проехали, а тебе вдруг весело стало… Подлец!

Петде всем корпусом повернулся к Аширу. Открыв рот от удивления, он вытаращился на мальчика и наконец произнёс:

— К-кто подлец? Ты что сказал?

— Ты — подлец! Чему ты радуешься?

Ашир думал, что Петде сейчас ударит его, но тот, однако, быстро остыл и уже через минуту спросил почти спокойно:

— Ты что, всерьёз это?.. Ты из-за чего?.. Мне что — плакать теперь? Ты же сам говоришь, что твой брат не погиб, жив. А ведь он был моим другом! Вот я и смеюсь от радости. Почему я не должен радоваться, что мой лучший друг жив!

— Если бы он был твоим лучшим другом, ты воевал бы рядом с ним, а не искал причину, чтоб не пойти на фронт.

Резко заскрипели тормоза, и Ашир ударился лбом о ветровое стекло машины.

— Ты что, — закричал Петде, — не знаешь? У меня нога болит, и потому я освобождён!

— Если бы у тебя в самом деле болела нога, ты бы так на тормоза не давил…

— Ты что, лучше меня знаешь, болит она или не болит в самом деле, — прошипел, тяжело дыша, Петде.

Он то краснел, то бледнел. Пытаясь что-то сказать, открывал рот и только пыхтел, обливаясь потом. Хватал воздух ртом, как рыба в песке. Прошло какое-то время, пока он немного успокоился и с трудом выдавил из себя:

— Ладно, не стану я тебе ничего объяснять… всё равно не поймёшь, почему меня на фронт не взяли.

— Я-то пойму, только ты вряд ли сможешь что-нибудь объяснить. Если только расскажешь, как тебе удалось отвертеться…

На это Петде ничего не ответил. Но долго молчать он был не в силах. Пытаясь как-то замять неприятный разговор, он глубокомысленно произнёс:

— Неприлично спорить со старшими…

В ответ Ашир, раззадоренный собственной смелостью, взъерошенный, как молодой петушок, задиристо хмыкнул:

— Тоже мне, нашёлся аксакал…

— Аксакал не аксакал, а постарше тебя. Потом, ты мне скажи, что я тебе плохого сделал? Чего ты на меня взъелся? Если я пойду на фронт, тебе станет легче, а? Или я у тебя отнимаю кусок хлеба?.. Молчишь? То-то! Да и не всем же воевать, кому-то и в тылу надо работать. Вот сейчас я еду за водой, а если бы я был на фронте, кто бы это сделал? Кроме меня, в селе некому водить машину.

— Нашлось бы кому…

— Уж не себя ли ты имеешь в виду? — примирительно улыбнулся Петде и похлопал мальчика по плечу, стараясь расположить его к себе. — Хочешь, я научу тебя водить машину?

— Тогда в скором времени, как только я научусь, тебе придётся отправиться на фронт, — ответил Ашир тоном, отвергающим примирение.

— Что ты заладил: фронт да фронт. Я не трусливее других, возьму да поеду, — выпалил Петде, потом, после некоторого раздумья, добавил: — Хотя почему именно я должен ехать на фронт, с больной ногой, если Сары-хромой тоже здесь, не на войне? Он тоже мой одногодок… Почему-то все только на меня пальцем указывают…

— Да ведь Сары-то — калека!

— Я упал, как и Сары. Мы тогда вместе были.

— Ну и что из того, что вы вместе были? С тобой же ничего не случилось. До войны ты не хромал, как Сары, и ногу ты. не ломал, как он.

— Как это со мной ничего не случилось? Ещё как случилось. Просто я тогда ничего не сказал доктору. Боялся, что потом в армию не возьмут, вот и не сказал, что у меня нога сломана. Думал, что сам вылечусь, у знахаря…

— И ты лечился у знахаря?

— Да, но, наверное, не совсем вылечился. Сейчас опять заболела нога.

— Что же это она у тебя разболелась, только когда надо было идти на фронт? А до войны не болела?

— Тебе ничего невозможно втолковать. Зачем тогда объяснять? Уж лучше бы я один таскал бочки с водой, чем тут с тобой…

— Да, конечно, если бы ты эти бочки один на себе перетаскал, то все поверили бы, что у тебя сильно нога болит!

— Прекрати задираться! Не хочу я больше об этом с тобой говорить, — раздражённо рявкнул Петде и прибавил скорость. На лице его явно читалась досада.

«Наверное, жалеет, что согласился взять меня с собой», — подумал Ашир. И действительно, Петде думал: «И зачем я взял его с собой? Чтоб этот сопляк, у которого на губах молоко не обсохло, обвинял меня, а я ещё и оправдывался перед ним?.. Уж лучше было уйти на фронт и там погибнуть