Турбин вставал еще при огне, в ту неприязненную пору, когда,после мрачной дождливой ночи, над грязными полями, над колеями дорог, полнымиводою, недовольно начинал дымиться бледный рассвет. Будил стук дверей. Ребятанатаскивали на лаптях в переднюю грязи, возились, топали и кричали. В дверинесло ледяной сыростью. С дрожью подходил учитель к умывальнику. Потом спешнопил горячий жидкий чай вприкуску и тушил лампочку. После ее желтого света вкомнате синел холодный утренний сумрак. В этом сумраке учитель входил в класси, завернувшись в тулуп, натягивая его на холодеющие колени, садился за свойстол. Начиналась упорная работа. Сперва он горячился, напрягал все усилияговорить понятнее и сдержаннее, потом только смотрел, как сечет в окна косойдождь и тянутся обозы к заводу; мужики шлепали по грязи, накрывшись рогожами;от потных, потемневших лошадей валил пар. И все представлял учитель самого себяедущим на вокзал в телеге: телега медленно качается, хлюпает по дороге, изаливается-стонет ветер, гнет в поле одинокую голую березку…

Оживлялся он при говоре и толкотне уходивших учеников.

— Здорово льет? — спрашивал он Павла, засовываяноги в старые большие калоши.

— Кажись, перестает, — каждый день отвечал на этоПавел.

— По морю, яко посуху, — каждый день говориллавочник, стоя под навесом кабака, и снисходительно смеялся.

Турбин, всегда в этот момент перебиравшийся на другую, менеегрязную сторону дороги, махал с ответным смехом рукой и вдруг делал со всехсвоих длинных ног гигантский, отчаянный шаг. Шлепнув калошей в лужу и видя, чтонад этим прыжком покатывается со смеху сидящая за шитьем под окном лавочница,он, с кривой улыбкой, неловко пробирался под плетнем дальше.

— Писем, Иван Филимонович, нету? — кричал ониздалека лавочнику. — Вы, говорят, на станции были?

— Пишут-с!

— То-то несуразный-то! — говорила лавочница, какбы с сожалением, качая головою и откусывая нитку.

Дьячок Скрябин был самый убогий человек в селе. Унылый,поблекший нос, жидкая коса, слезящиеся глаза, — все в нем напоминалостаруху. Тяжело было глядеть, как он весной, в полую воду, или осенью, поддождем, брел к выгону в огромных растрепанных валенках, внутри которых быласолома. На клиросе он читал и подпевал разбитым голосом так, словно он былвыпивши или бредил. В избе у него, как и у большинства духовных, было довольночисто и уютно, но толклось семь человек детей. Никто не обращал на нихвнимания. И сам Скрябин, и жена его только и думали с утра до ночи что об еде.Скрябин ел походя: то лазил в печку за картофелем, то пек яйца, то наливалчерез полчаса после обеда чашку похлебки, то жевал хлеб. Раза три или четыре вдень он возился с самоваром, собирал щепки, раздувал его то губами, то старымголенищем. У жены Скрябина было приветливое, открытое и покорное лицо. Когда воктябре она умерла перед концом беременности, Турбин долго не мог безсодрогания видеть ее хибарки.

Чаще всего после обеда он бывал в гостях у священника о.Федора Рокотова. Священник выходил заспанный, с светлыми слезящимися глазами икрасными полосами на виске от рубцов подушки. Он улыбался и говорил сблагодушным снисхождением к своей слабости:

— А я прилег на минуту, да и задремал, как сурок…

Вечером затевалась игра в преферанс на орехи. Иногда Турбиниграл с поповной на двух гитарах «В глубокой теснине Дарьяла», «РаздумьеВольтера» или на мотив малороссийского казачка «Прибежали в избу дети»… Томноймеланхолией звучали струны гитар. Священник острил насчет худобы и ростаТурбина. И Турбин всегда при этом смеялся, прикрывая, по своей манере, ротрукою.

VI

Деревня тонула в сырых сумерках, зажигались на заводе огни,и тянуло дымом самоваров, а он скользил по липкой грязи, мучился медленнымвосхождением на гору. Темь, холод, запах угарной печки и одиночество встречалиего в безмолвном училище. Но первое время это не смущало его. Первый год вшколе прошел как-то удивительно быстро. Турбин мечтал. Молодым скрытнымсеминаром он мечтал о многом — думал стать миссионером, городским священником.Представлял он себя в губернском городе, о. Николаем в шелковой лиловой рясе,на которую падают выхоленные кудри, даже почему-то в золотых очках, какпротоиерей в Вознесенском соборе. Мечтал о жизни с достатком, думал вестихорошее знакомство, быть человеком просвещенным, следящим за наукой, заполитикой. Эти мечты погибли. Едучи в школу, он весь был переполнен рвениемпоскорее начать работать, сразу сделать свою школу образцовой, пописыватьстатейки по народному образованию, приняться за составление учебников. День заднем тускнели эти мечты. В Можаровке близость завода наводила его на мысльпопасть на службу по акцизу, да так, чтобы годиков через пять получать тысячитри, а то и четыре, — бывали примеры.

Но прежде всего необходимо заняться самообразованием, —решал он, — это прежде всего; завести знакомство, почувствовать себячеловеком. Вот только дай пройдет эта осень! Съезжу домой, а вернусь — будуходить к Линтвареву, буду, Бог даст, с живыми, настоящими людьми общаться…

И, волнуясь, он расхаживал по своей комнате. Потом бралвыпрошенную еще в семинарии у товарища книжку журнала и принимался за статью:«Взгляд на русское судоустройство и судопроизводство». Но статья быланевеселая. Осилив несколько страниц, Турбин опускал книгу, закрывал глаза иопять отдавался думам… Иногда, поздней ночью, растроганный нежностью к отцу,Турбин писал к нему длинные письма; но наутро они казались ему витиеватыми иневыразительными, и он не посылал их…

Когда обнаружилось, что ехать не на что, вечера изменились.Он стал проводить их в беспокойной тоске и бесплодных придумываниях, какустроить эту поездку. Иногда он решался даже на последнее средство — занятьденег. Но тотчас же отказывался от него. «Немыслимо! Долги — погибель!»Проклиная в душе и себя, и темноту, и училище, он шагал к дьячку ужинать.Возвратясь, тотчас же завертывался в тулуп и ложился в постель. Вся тоскаосенних дней охватывала его тогда. Черная ночь глядела в окна. На деревне вомраке зиял огнями завод; огненными искрами роились его высокие трубы; когдатяжелым взмахом налетал ветер, чаще и гуще стрекал косой дождь в стекла окон иеще жалобнее завывало в печке… А на рассвете отдаленными-отдаленными,протяжными стонами доносилась перекличка петухов; медленно-медленнопробуждалась после долгой ночи жизнь. Дождь стихал; холоднело; ветер гнал вхолодном небе белесые космы туч. Над деревней, над голыми полями занималсяновый скучный день…

А потом пошли метели, засыпая снегом избы, слепя окна.Побелевшая деревня еще более опустела и затихла — даже собаки забивались всенцы.

С утра до ночи неслась над ней вьюга и стояли мутныесумерки. В белой пыли тонули и завод и церковь. Ветер по ночам жалобноперезванивал на колокольне…

VII

Часов около шести Павел с громом уронил на пол вьюшку. Чтобызагладить свою неловкость, он закряхтел и чмокнул губами: