«Що воно таке, сей Уссурiйський край?»

А старый Шкуть, опершись на палку, надвинув на лоб шапку,представляет себе воз сына и с покорной улыбкой бормочет:

— Я йому, бачите, i пилу i фуганок дав… i як хатустроїть, вiн тепер знае… Не пропаде!

— Богато людей загинуло! — говорят, не слушая его,другие. — Богато, богато!

III

Темнеет — и странная тишина царит в селе.

Теплые южные сумерки неясной дымкой смягчают вечернюю синевуглубокой долины, затушевывают эту огромную картину широкой низменности стемными кущами прибрежных рощ, с тускло блестящими изгибами речки, с одинокимитополями, что чернеют над долиной. Старинный Великий Перевоз сереет своимискученными хатами в котловине у подошвы каменистой горы. Смутно, как полосыспелых ржей, желтеют за рекой пески. За песками, уже совсем неясно, темнеютлеса. И даль становится дымчато-лиловой и сливается с сумеречными небесами.

Все как всегда бывало в этой мирной долине в летние сумерки…Но нет, не все! Много стоит хат темных, забитых и немых…

Уже почти все разбрелись по домам. Пустеет дорога. Медленнобредет по ней несколько человек, провожавших переселенцев до ближнегоперекрестка.

Они чувствуют ту внезапную пустоту в сердце и непонятнуютишину вокруг себя, которая всегда охватывает человека после тревоги проводов,при возвращении в опустевший дом. Спускаясь под гору, они глядят на селодругими глазами, чем прежде, — точно после долгой отлучки…

Вот расстилается пахучий дымок над чьей-то хатой… покойно ибуднично…

Вот красной звездочкой, среди темных садов, среди скученныхдворов, загорелся огонек…

Глядя на огоньки и в долину, медленно расходятся старики, ина горе, близ дороги, остаются одни темные ветряки с неподвижно распростертымикрыльями.

Молча идет под гору, улыбаясь своей странной улыбкойстарческого горя. Василь Шкуть. Медленно отложил он калитку, медленно прошелчерез дворик и скрылся в хате.

Хата родная. Но Шкуть в ней больше не хозяин. Ее купиличужие люди и позволили ему только «дожить» в ней. Это надо сделать поскорее…

В теплом и душном мраке выжидательно трюкает сверчок из-запечки… словно прислушивается… Сонные мухи гудят по потолку… Старик, согнувшись,сидит в темноте и безмолвии.

Что-то он думает? Может быть, про то, как где-то там, посмутно белеющей дороге, тихо поскрипывает обоз? Э, да что про то и думать!

Звонкий девический голос замирает за рекою:

Ой зiйди, зiйди,

Ясен мiсяцю!

Глубокое молчание. Южное ночное небо в крупных жемчужныхзвездах. Темный силуэт неподвижного тополя рисуется на фоне ночного неба. Подним чернеет крыша, белеют стены хаты. Звезды сияют сквозь листья и ветви…

IV

А они еще далеко.

Они ночуют в степи, под родным небом, но им уже кажется, чтоони за тысячу верст ото всего привычного, родного.

Как цыганский табор, расположились они у дороги. Распряглилошадей, сварили ужин; то вели беспокойные разговоры, то угрюмо молчали исторонились друг друга…

Наконец все стихло.

В звездном свете темнели беспорядочно скученные возы,виднелись фигуры лежащих людей и наклоненных к траве лошадей. Сторожевые, скнутами в руках, сонно ежились возле телег, зевали и с тоской глядели в темнуюстепь…

Но с какой радостью встрепенулись они, когда услышали скриппроезжей телеги! Земляк! Они окружили его, улыбались и жали ему руку, словно невидались много-много лет.

Разбуженные говором, подымались с земли и другие и,застенчиво скрывая свою радость, тоже толпились у телеги проезжего, закуривалитрубки и были готовы говорить хоть до самого света…

Потом опять все затихло.

Взволнованные встречей, засыпали они, закрывая головысвитками, и все думали об одном — о далекой неизвестной стране на краю света, одорогах и больших реках в пути, о родном покинутом селе…

Холоднело. Все спало крепким сном — и люди, и дороги, имежи, и росистые хлеба.

С отдаленного хутора чуть слышно донесся крик петуха. Серпмесяца, мутно- красный и поникший па сторону, показался на краю неба. Он почтине светил. Только небо около него приняло зеленоватый опенок, почернела степьот горизонта, да на горизонте выступило что-то темное. Эти были курганы. Итолько звезды и курганы слушали мертвую тишину на степи и дыхание людей,позабывших во сне свое горе и далекие дороги.

Но что им, этим вековым молчаливым курганам, до горя илирадости каких-то существ, которые проживут мгновение и уступят место другимтаким же — снова волноваться и радоваться и так же бесследно исчезнуть с лицаземли? Много кочевавших в степи обозов и станов, много людей, много горя ирадости видели чти курганы.

Одни звезды, может быть, знают, как свято человеческое горе!

1894

I

Накануне сочельника учитель земской школы в Можаровке,Николай Нилыч Турбин, занимался очень неохотно. Класс был наполовину пуст.Турбин с усилием дотягивал занятия до половины второго. За последнее время вомногих неприятностях и в утомительной работе он подкреплял себя напряженныможиданием праздника и надеждой съездить домой. Но ехать оказалось не на что. Турбиндавно уже понял, что никуда не поедет, но сказать себе это определенно всеоттягивал. Теперь больше всего хотелось остаться одному. «Обсудим, обсудим!» —думал он беспокойно, прикрывая глаза, и ребята думали, что он или сердит, илинездоров. И правда, к концу занятий у него начало ломить в левой сторонеголовы.

Когда же школа опустела, Турбин со злобой прихлопнул дверь впередней и быстро пошел в свою комнату.

— Пусть будет так! — сказал он и, хмурясь, скинулс себя пиджак. Повесив его под простыню на стену, он накинул на себя длинныйтулуп, крытый казинетом, и лег на кровать. «Ночной зефир струит эфир…» —напевал он мысленно. В голове стояло одно и то же: «Пусть будет так! —черт его побери, не ехать, так не ехать… эка важность!» Тащиться к дьячку обедатьне хотелось. Левая сторона головы продолжала болеть. Он обмял плечом подушкупоудобнее и старался не шевелиться.

Сквозь дремоту он слышал, как приходил сторож Павел, обивалот снега лапти, крякал с мороза, сморкался и гремел ведрами; видел сквозь полузакрытыевеки, что в комнате разливается отсвет заката, и чувствовал, что от холодастынут ноги и кончик носа…

II

Турбину шел двадцать четвертый год. Был он белокур, оченьвысок ростом, худ и от застенчивости очень неловок. Был он сын сельскогодьякона, учился в семинарии, но курса не кончил: по бедности пришлось вернутьсядомой; дома он все выписывал программы, думая приготовиться то в юнкерскую, тов межевую школу. Кончил, однако, экзаменом на сельского учителя и рад былэтому. Жить дома было тяжело. Матери он не помнил, а дьякон отличалсяболезненно-угрюмым характером; лицо у него было, как на старинных иконах усхимников, — темное, деревянное, фигура сухая, сутулая; говорил он глухимбасом и все кашлял, заправляя за ухо длинные косицы седых волос. Даже тон егобыл всегда один — такой, словно он старался вразумить, растолковать,образумить.