– Но мне правда неудобно…

– Глупости какие. Я уж говорила, что это безумноприятно – чувствовать себя доброй феей. Ты пойдешь в банк, и тебя там научатобращаться с этой карточкой, ничего сложного тут нет, она на твое имя, так чтовсе будет просто. А вот тут две тысячи долларов наличными. Мне они здесь уже непонадобятся, по-видимому.

– Нет, бабушка, я не могу! Я не хочу! Вам самой онипригодятся. И вообще…

– Не смей говорить мне «вы» и не смей отказываться,слышишь? Поверь, я отдаю тебе вовсе не последнюю копейку, я отдаю то, чтозаработал для тебя твой отец, вернее, небольшую часть пока. А после моей смертиты получишь все. Так хотел Веня, и так хочу я! Не скажу, что это большоесостояние, он же был талантливым ученым, а не воротилой бизнеса. Но все же… Ивот еще…

Она вдруг стянула с пальцев два кольца:

– Возьми эти кольца!

– Ни за что! – твердо ответила я. – Кольца яне возьму ни за что! Они твои, бабушка, они только твои!

– Саша, не глупи!

– Бабушка!

– Ну хорошо, вот это колечко я оставлю себе, егоподарил мне Веня. Он купил его на свой первый гонорар за какую-то работу,изданную в Англии. А вот это я сама купила в Париже, видишь, оно оченьнеобычное, и я хочу, чтобы его носила ты. Это не бог весть какая ценность, но ятаких колец больше ни у кого не видела. Надень его!

Я давно уже обратила внимание на это кольцо, но спрашиватьне решалась, именно боясь, что бабушка вздумает мне его подарить. И вот теперь…Я надела его на палец и залюбовалась. Кольцо было золотое с большим,прозрачным, как вода, плоским камнем, в котором катался еще какой-то камешек.

– Это я купила у Картье. Горный хрусталь, а нем живетмаленький золотой топаз. Именно живет, ведь он постоянно движется.

– Прелесть, просто чудо!

– Будешь носить?

– У меня нет слов.

– Ну и не надо никаких слов. А кстати, Саша, тебе ненужно сегодня в театр, твой муж не удивится, что ты не пришла?

– Я поеду к концу спектакля. А он кончится околоодиннадцати.

– Как жаль, что я не познакомилась с Глебом.

Впрочем, я сразу по приезде вышлю вам приглашение. Приедете,когда сможете. Я думаю, он не откажется?

– Ну что ты, конечно нет.

– Вот и чудесно, а сейчас я, пожалуй, посплю полчасика.Ты не уйдешь?

– Бабушка!

– Включи телевизор, чтобы тебе не было скучно, мне этоне мешает.

Она почти мгновенно уснула. А я сидела как пыльным мешкомприхлопнутая. Две тысячи долларов и еще кредитка с какой-то внушительнойсуммой! И все это буквально свалилось с неба. Я это ничем не заслужила. Мнебыло даже немного страшно. Не может же светлая полоса жизни начинаться так богато…Это не правильно. Но ведь давно известно – пришла беда, отворяй ворота. Почемуже с радостью не может быть того же? И я опять вспомнила белую кошку. Но сдругой стороны, мне было грустно. Бабушка, которую я почти сразу ощутилародной, тяжело больна, и мне грустно оттого, что к нашим отношениям примешалисьденьги. Я и сама не понимала своих чувств. Я, конечно, радовалась деньгам,слишком я намучилась от их отсутствия, а с другой стороны… И тут я вспомнилапоговорку – разом пусто, разом густо. И почему-то вдруг успокоилась. Пусто былобольше десяти лет, ну и хватит.

Теперь будет густо, слава богу! У меня есть бабушка, и я нехочу ее терять, а значит, надо поскорее отправить ее домой, в Арад, где ейлегко дышится. А для этого надо действовать.

Когда бабушка проснулась, я покормила ее, проследила, чтобыона приняла лекарства, взяла у нее билет и паспорт, простилась с нею – при этоммы обе слегка всплакнули – и помчалась в театр. И чуть с ума не сошла отогорчения – вместо «Сирано» сегодня давали «Горе от ума», и Глеб играл Чацкого.Я ведь никогда его в этой роли не видела. А он, наверное, меня искал… Знакомаякапельдинерша впустила меня в зал. Как раз в этот момент Хлестова произнесла:«Княгиня, карточный должок!» Слава богу, я хотя бы увижу финальные сцены. От волненияу меня перехватило горло и я ничего не понимала. Но вот из темноты вышел Глеб…

Что это? Слышал ли моими я ушами!

Не смех, а явно злость. Какими чудесами

Через какое колдовство

Нелепость обо мне все в голос повторяют!

И для иных как словно торжество,

Другие будто сострадают…

Уже при первых фразах я поняла, что Глеб действительнопотрясающе играет Чацкого! Недаром он с юности мечтал об этой роли, а потом,сыграв Репетилова, уже не мечтал даже, отчаялся… Меня переполняли гордость исчастье. Сейчас уже мало кто из актеров умеет так дивно читать стихи, иной раздаже знаменитые, всеми признанные корифеи безбожно уродуют стихотворный текст…Да что далеко ходить, играющий Молчалина Мухин сразу сбивает ритм, да и у Софьине очень получается, зато Лиза хороша.

Но все это я фиксирую краешком сознания и с трепетом ждуфразы: «Он здесь, притворщица!» Она частенько звучит удивительно фальшиво ивыспренне.

Но Глеб произносит ее так, что у меня мурашки бегут поспине. Мне делается по-настоящему страшно. А вдруг Чацкий в этот раз убьетсебя? Или Софью?

«Не знаю, как в себе я бешенство умерил!» Боже, как он этопроизнес! Я стояла у дверей затаив дыхание. Я знаю «Горе от ума» наизусть и сострахом жду каждой следующей фразы, которая может таить в себе опасность.

«Молчалины блаженствуют на свете!» Отлично?

Браво, Глеб!

Но вот выходит Фамусов. Его играет Онищенко, блестящийстарый актер. Он и сегодня очень хорош, и, пожалуй, даже лучше обычного, –наверное, его вдохновляет такой партнер, как Глеб!

Но вот начинается последний монолог Чацкого, «Необразумлюсь… виноват» – и я от страха покрываюсь холодным потом: сколько тутбывает ложного пафоса, дешевой театральщины, которой так грешил Юльский, хотявсю роль держал в обшем-то вполне пристойно, но на последнем монологе давал себеволю, и его несло. Но Глеб… Каждая фраза полна такой настоящей боли, такоговыстраданного, нетеатрального презрения… Но вот и знаменитое: «Карету мне,карету!»

Он не выкрикивает это, не заматывается картинно в своюкрылатку, нет, этот человек обессилел, и ему просто нужно поскорее убратьсяотсюда.

Еще несколько слов Фамусова, и занавес закроется. Я отволнения так сжала кулаки, что чуть не вскрикнула, новые красивые ногти больновпились В ладони.

Ах! Боже мой! Что станет говорить

Княгиня Марья Алексевна!

И тут в зале начинается нечто невообразимое. То, что принятоназывать «шквал аплодисментов». И еще какой-то истошный женский визг. Артистывыходят на поклоны. Я вижу, что Глеб пока не отошел от роли, он еще неОрдынцев, он еще Чацкий, но постепенно сознание возвращается к нему – и онсияет. Надо скорее мчаться за кулисы. По дороге меня перехватывает ЛидияБорисовна, завлит театра.