– Bien. C’est lui! Le tirez! Vite![17]

В то же мгновение в стенку кареты, возле которой притулиласьАнгелина, врезалось острие огромного ножа, потом щель с треском расширилась, исквозь нее просунулись две руки, схватившие Ангелину – и тут же отпустившие ее,словно обжегшись. Раздался изумленный вопль:

– Une femme est lа![18]

– Une femme?![19] – вновь раздался знакомый голос, и взияющем отверстии возникло лицо, при виде которого Ангелина радостно воскликнула:

– Фабьен? Слава богу!

Слава богу, что он каким-то чудом очутился здесь!

Она враз обессилела от счастья близкого спасения, а вместе стем на нее наконец обрушился страх от того, что свершилось. И когда Фабьеннаконец вытащил ее наверх, она вцепилась в него и зашлась отчаянными рыданиями.Ангелина не помнила, кто и как поднимал карету, выносил Меркурия, уносилмертвого кучера, выпрягал переломавших ноги, жалобно стонущих лошадей, – онавсе рыдала, прижимаясь к Фабьену и думая только об одном: ах, кабы ее вечнообнимали эти теплые руки, вечно шептал бы слова утешения и любви этот ласковыйголос!

* * *

Чуть не на полдня Ангелина отправилась в церковь, билапоклоны, молилась, чтобы избавиться от всякой дряни, прилипшей к душе. Онавышла из храма, чувствуя себя гораздо легче, словно бы омылась в водахпокаяния. Она прибежала в госпиталь, мечтая о завале работы, когда не то чтогрешным мыслям предаваться – дух перевести некогда, однако именно сейчаснастало в палатах малое затишье, и ничто не отвлекало ее от воротившегосяпагубного томления... кроме воспоминаний о пережитом ужасе, о голосах, подавшихнадежду, о том успокоении, что охватило ее в объятиях Фабьена...

Вот же лукавый как обводит! Все начинается сызнова!

* * *

В госпиталь не замедлил явиться капитан Дружинин:нахмуренный, с поджатыми губами. Так глянул на Ангелину, что она поняла:капитан едва сдерживается, чтобы не обвинить в случившемся ее глупое девичьелюбопытство – вроде как рыболовы-волгари, которые во всякой малости винятженщину, оказавшуюся на судне.

Однако вскоре выяснилось, что угрюмость господина Дружининаимеет и другое происхождение: почти в то же время, когда перевернулась карета,едва не погиб и он сам! Произошло сие случайно: шел капитан мимо складскогодвора неподалеку от заставы. На том дворе сверху бросали тюки да мешки.Обыкновенно при погрузке стеречь проходящих должен махальщик, а тот, верно, непожелал мокнуть – сеял дождик – да и спрятался под навес. Капитан шел взадумчивости, и вдруг один тюк пролетел у его виска и бухнулся наземь, треснувпо швам. Грузчики ахнули и завопили, откуда ни возьмись выскочил махальщик скриком: «Ну, господин, видно, Бог вас бережет!»

Что было делать Дружинину, как не дать махальщику в ухо сословами: «Ты, сукин сын, не тогда прохожего остерегай, когда ему мешок наголову упадет, а хоть за минуту до этого».

Словом, несчастливый выдался денек, что и говорить!

Спустя еще три дня Меркурий оправился настолько, что проявилжелание отправиться на Арзамасскую заставу пешком – «чтобы не искушать судьбу».От Дружинина явился за ним сопровождающий солдат – и оба потопали потихоньку.Вечером воротился Меркурий смертельно усталый, но бодрый духом: им удалосьсегодня сделать то, что прежде никак не удавалось. Однако тотчас усталостьвзяла верх, и он, чуть не со слезами прошептав: «По слухам, решено Москвусдать, не сегодня, так завтра!» – сонно поник головою.

Они с Ангелиною сидели на крыльце: была глубокая ночь, всеспали в госпитале, поэтому юная баронесса не стала никого тревожить, а самапринесла Меркурию из кухни хлеба и кувшин молока.

От слов его Ангелина задрожала. Едва подавив готовоесорваться всхлипывание, она огляделась испуганными глазами, словно не веря, чтовокруг нее простирается тот же мир, что и минуту назад... мир, в которомрусская столица будет отдана врагу!

– Ох, душа болит... – прошептал Меркурий, прижав руки кгруди, словно пытаясь утишить эту боль. – Знаете, Ангелина Дмитриевна, вот унас в полку... У каждого солдата была смертная рубаха: чистое исподнее, чтобперед страшным боем облачиться. Как-то раз, под Смоленском, готовились мы вдело. Ну, думаю, если придет последний час, предстану перед Господом во всемчистом. Раскрыл свою котомку – а смертной рубахи моей нет. Потерял, думаю, илиукрал кто? И пошел в бой в том, что на мне было. Помню... схватилисьврукопашную... замахнулся француз штыком, а у меня нога подвернулась – я иупал. И мусью пронзил вместо меня другого нашего... Но я вскочил да положилворога на месте, а потом склонился над тем, кто мой удар принял, рванулокровавленный ворот его мундира, чтобы помочь... А исподняя-то рубаха на нем –моя! С пятнышком приметным у ворота... Он ее взял и смерть мою принял на себя!Вот так же в тот день душа моя разрывалась и рыдала от боли!

Ангелина молча погладила его руку.

Ночь обнимала их: ясная, лунная; звездный дым струился ввышине. Громко трещали кузнечики, а издали доносилось упоенное лягушачьекваканье. Однако слышалась и настоящая музыка: она долетала с Печерской улицы,где было здание городского театра, построенное князем Николаем ГригорьевичемШаховским. И так вдруг нестерпимо стало Ангелине сидеть на крылечке, слушатьшум берез, в котором словно бы еще раздавалось эхо слов Меркурия: «По слухам,решено Москву сдать... по слухам...» Она встала и, потянув за собою понурогоМеркурия, побежала через двор, потом по кромке осклизлой дороги – прямиком кбольшому сараю из грубо тесанных бревен без обшивки: такой неказистый внешнийвид имел городской театр. Впрочем, и внутри был он не больно-то уютен.Представление было уже в разгаре, даже служители не упустили случая поглядетьна сцену, потому что в очередной раз давали драму Крюковского из нижегородскойжизни – «Пожарский».

Все в зрительном зале было погружено во тьму – толькосветились огоньки рампы да несколько фонарей горело в проходах, и в их неверномсвете можно было рассмотреть два яруса лож, предназначенных семейным помещиками богатым горожанам.

Внезапно Ангелина увидела князя Шаховского: он стоял,облокотясь на барьер ближней к сцене ложи, и о чем-то быстро говорил созрителями, сидевшими там.