– Понимаю, понял и оценил, и еще более ценю настоящую вашудоброту со мной, беспримерную, достойную благороднейших душ. Мы тут троесошлись люди благородные, и пусть все у нас так и будет на взаимном доверииобразованных и светских людей, связанных дворянством и честью. Во всякомслучае, позвольте мне считать вас за лучших друзей моих в эту минуту жизнимоей, в эту минуту унижения чести моей! Ведь не обидно это вам, господа, необидно?

– Напротив, вы все это так прекрасно выразили, ДмитрийФедорович, – важно и одобрительно согласился Николай Парфенович.

– А мелочи, господа, все эти крючкотворные мелочи прочь, –восторженно воскликнул Митя, – а то это просто выйдет черт знает что, ведь неправда ли?

– Вполне последую вашим благоразумным советам, – ввязалсявдруг прокурор, обращаясь к Мите, – но от вопроса моего, однако, не откажусь.Нам слишком существенно необходимо узнать, для чего именно вам понадобиласьтакая сумма, то есть именно в три тысячи?

– Для чего понадобилась? Ну, для того, для сего… ну, долготдать.

– Кому именно?

– Это положительно отказываюсь сказать, господа! Видите, непотому, чтоб не мог сказать, али не смел, али опасался, потому что все этоплевое дело и совершенные пустяки, а потому не скажу, что тут принцип: это моячастная жизнь, и я не позволю вторгаться в мою частную жизнь. Вот мой принцип.Ваш вопрос до дела не относится, а все, что до дела не относится, есть моячастная жизнь! Долг хотел отдать, долг чести хотел отдать, а кому – не скажу.

– Позвольте нам записать это, – сказал прокурор.

– Сделайте одолжение. Так и записывайте: что не скажу и нескажу. Пишите, господа, что считаю даже бесчестным это сказать. Эк у васвремени-то много записывать!

– Позвольте вас, милостивый государь, предупредить и еще развам напомнить, если вы только не знали того, – с особенным и весьма строгимвнушением проговорил прокурор, – что вы имеете полное право не отвечать напредлагаемые вам теперь вопросы, а мы, обратно, никакого не имеем прававымогать у вас ответы, если вы сами уклоняетесь отвечать по той или другойпричине. Это дело личного соображения вашего. Но наше дело состоит опять-таки втом, чтобы вам в подобном теперешнему случае представить на вид и разъяснитьвсю ту степень вреда, который вы сами же себе производите, отказываясь дать тоили другое показание. Затем прошу продолжать.

– Господа, я ведь не сержусь… я… – забормотал было Митя,несколько сконфуженный внушением, – вот-с видите, господа, этот самый Самсонов,к которому я тогда пошел…

Мы, конечно, не станем приводить рассказ его в подробности отом, что уже известно читателю. Рассказчик нетерпеливо хотел рассказать все домалейшей черточки и в то же время чтобы вышло поскорей. Но по мере показаний ихзаписывали, а стало быть, необходимо его останавливали. Дмитрий Федоровичосуждал это, но подчинялся, сердился, но пока еще добродушно. Правда,вскрикивал иногда: «Господа, это самого Господа Бога взбесит», или: «Господа,знаете ли вы, что вы только напрасно меня раздражаете?», но все еще, восклицаяэто, своего дружески экспансивного настроения пока не изменял. Таким образом онрассказал, как «надул» его третьего дня Самсонов. (Он уже догадывался теперьвполне, что его тогда надули.) Продажа часов за шесть рублей, чтобы добыть надорогу денег, совсем еще не известная следователю и прокурору, возбудила тотчасже все чрезвычайное их внимание, и уже к безмерному негодованию Мити: нашлинужным факт этот в подробности записать, ввиду вторичного подтверждения тогообстоятельства, что у него и накануне не было уже ни гроша почти денег.Мало-помалу Митя начал становиться угрюмым. Затем, описав путешествие кЛягавому и проведенную в угарной избе ночь и проч., довел свой рассказ и довозвращения в город и тут начал сам, без особенной уже просьбы, подробноописывать ревнивые муки свои с Грушенькой. Его слушали молча и внимательно,особенно вникли в то обстоятельство, что у него давно уже завелсянаблюдательный пункт за Грушенькой у Федора Павловича «на задах» в доме МарьиКондратьевны, и о том, что ему сведения переносил Смердяков: это очень отметилии записали. О ревности своей говорил он горячо и обширно и хоть и внутренностыдясь того, что выставляет свои интимнейшие чувства, так сказать, на«всеобщий позор», но видимо пересиливал стыд, чтобы быть правдивым. Безучастнаястрогость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядовследователя и особенно прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этотмальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней томуговорил глупости про женщин, и этот больной прокурор не стоят того, чтоб я имэто рассказывал, – грустно мелькнуло у него в уме, – позор! – “Терпи, смиряйсяи молчи”», – заключил он свою думу стихом, но опять-таки скрепился вновь, чтобыпродолжать далее. Перейдя к рассказу о Хохлаковой, даже вновь развеселился идаже хотел было рассказать об этой барыньке особый недавний анекдотик, неподходящий к делу, но следователь остановил его и вежливо предложил перейти «кболее существенному». Наконец, описав свое отчаяние и рассказав о той минуте,когда, выйдя от Хохлаковой, он даже подумал «скорей зарезать кого-нибудь, адостать три тысячи», его вновь остановили и о том, что «зарезать хотел»,записали. Митя безмолвно дал записать. Наконец дело дошло до той точки врассказе, когда он вдруг узнал, что Грушенька его обманула и ушла от Самсоноватотчас же, как он привел ее, тогда как сама сказала, что просидит у старика дополуночи: «Если я тогда не убил, господа, эту Феню, то потому только, что мнебыло некогда», – вырвалось вдруг у него в этом месте рассказа. И это тщательнозаписали. Митя мрачно подождал и стал было повествовать о том, как он побежал котцу в сад, как вдруг его остановил следователь и, раскрыв свой большойпортфель, лежавший подле него на диване, вынул из него медный пестик.

– Знаком вам этот предмет? – показал он его Мите.

– Ах да! – мрачно усмехнулся он, – как не знаком! Дайте-капосмотреть… А черт, не надо!

– Вы о нем упомянуть забыли, – заметил следователь.

– А черт! Не скрыл бы от вас, небось без него бы необошлось, как вы думаете? Из памяти только вылетело.

– Благоволите же рассказать обстоятельно, как вы имвооружились.

– Извольте, благоволю, господа.

И Митя рассказал, как он взял пестик и побежал.

– Но какую же цель имели вы в предмете, вооружаясь такиморудием?

– Какую цель? Никакой цели! Захватил и побежал.

– Зачем же, если без цели?

В Мите кипела досада. Он пристально посмотрел на «мальчика»и мрачно и злобно усмехнулся. Дело в том, что ему все стыднее и стыднеестановилось за то, что он сейчас так искренно и с такими излияниями рассказал«таким людям» историю своей ревности.

– Наплевать на пестик! – вырвалось вдруг у него.