Решили действовать энергически. Помощнику городовогопристава тотчас же поручили набрать штук до четырех понятых и по всем правилам,которых уже я здесь не описываю, проникли в дом Федора Павловича и следствиепроизвели на месте. Земский врач, человек горячий и новый, сам почти напросилсясопровождать исправника, прокурора и следователя. Намечу лишь вкратце: ФедорПавлович оказался убитым вполне, с проломленною головой, но чем? – вероятнеевсего тем же самым оружием, которым поражен был потом и Григорий. И вот как разотыскали и оружие, выслушав от Григория, которому подана была возможнаямедицинская помощь, довольно связный, хотя слабым и прерывающимся голосомпереданный рассказ о том, как он был повержен. Стали искать с фонарем у забораи нашли брошенный прямо на садовую дорожку, на самом виду, медный пестик. Вкомнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка незаметили, но за ширмами, у кровати его, подняли на полу большой, из толстойбумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три тысячирублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано,вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку». На конверте былитри большие печати красного сургуча, но конверт был уже разорван и пуст: деньгибыли унесены. Нашли на полу и тоненькую розовую ленточку, которою был обвязанконверт. В показаниях Петра Ильича одно обстоятельство между прочими произвелочрезвычайное впечатление на прокурора и следователя, а именно: догадка о том,что Дмитрий Федорович непременно к рассвету застрелится, что он сам порешилэто, сам говорил об этом Петру Ильичу, пистолет зарядил при нем, записочкунаписал, в карман положил и проч., и проч. Когда же де Петр Ильич, все еще нехотевший верить ему, пригрозил, что он пойдет и кому-нибудь расскажет, чтобыпресечь самоубийство, то сам-де Митя, осклабляясь, ответил ему: «Не успеешь».Стало быть, надо было спешить на место, в Мокрое, чтобы накрыть преступникапрежде, чем он, пожалуй, и в самом деле вздумал бы застрелиться. «Это ясно, этоясно! – повторял прокурор в чрезвычайном возбуждении, – это точь-в-точь уподобных сорванцов так и делается: завтра убью себя, а пред смертью кутеж».История, как он забрал в лавке вина и товару, только разгорячила еще большепрокурора. «Помните того парня, господа, что убил купца Олсуфьева, ограбил наполторы тысячи и тотчас же пошел, завился, а потом, не припрятав дажехорошенько денег, тоже почти в руках неся, отправился к девицам». Задерживало,однако, всех следствие, обыск в доме Федора Павловича, формы и проч. Все этотребовало времени, а потому и отправили часа за два прежде себя в Мокроестанового Маврикия Маврикиевича Шмерцова, как раз накануне поутру прибывшего вгород за жалованьем. Маврикию Маврикиевичу дали инструкцию: прибыв в Мокрое ине поднимая никакой тревоги, следить за «преступником» неустанно до прибытиянадлежащих властей, равно как изготовить понятых, сотских и проч., и проч. ТакМаврикий Маврикиевич и поступил, сохранил incognito и лишь одного толькоТрифона Борисовича, старого своего знакомого, отчасти лишь посвятил в тайнудела. Время это именно совпадало с тем, когда Митя встретил в темноте нагалерейке разыскивавшего его хозяина, причем тут же заметил, что у ТрифонаБорисовича какая-то в лице и в речах вдруг перемена. Таким образом, ни Митя иникто не знали, что за ними наблюдают; ящик же его с пистолетами был давно ужепохищен Трифоном Борисовичем и припрятан в укромное место. И только уже в пятомчасу утра, почти на рассвете, прибыло все начальство, исправник, прокурор иследователь, в двух экипажах и на двух тройках. Доктор же остался в доме ФедораПавловича, имея в предмете сделать наутро вскрытие трупа убитого, но, главное,заинтересовался именно состоянием больного слуги Смердякова: «Такиеожесточенные и такие длинные припадки падучей, повторяющиеся беспрерывно втечение двух суток, редко встретишь, и это принадлежит науке», – проговорил онв возбуждении отъезжавшим своим партнерам, и те его поздравили, смеясь, снаходкой. При сем прокурор и следователь очень хорошо запомнили, что докторприбавил самым решительным тоном, что Смердяков до утра не доживет.

Теперь, после долгого, но, кажется, необходимого объяснениямы возвратились именно к тому моменту нашего рассказа, на котором остановилиего в предыдущей книге.

Итак, Митя сидел и диким взглядом озирал присутствующих, непонимая, что ему говорят. Вдруг он поднялся, вскинул вверх руки и громкопрокричал:

– Не повинен! В этой крови не повинен! В крови отца моего неповинен… Хотел убить, но не повинен! Не я!

Но только что он успел прокричать это, как из-за занавесоквыскочила Грушенька и так и рухнулась исправнику прямо в ноги.

– Это я, я, окаянная, я виновата! – прокричала онараздирающим душу воплем, вся в слезах, простирая ко всем руки, – это из-за меняон убил!.. Это я его измучила и до того довела! Я и того старичка-покойничкабедного измучила, со злобы моей, и до того довела! Я виноватая, я первая, я главная,я виноватая!

– Да, ты виноватая! Ты главная преступница! Ты неистовая, тыразвратная, ты главная виноватая, – завопил, грозя ей рукой, исправник, но тутуж его быстро и решительно уняли. Прокурор даже обхватил его руками.

– Это уж совсем беспорядок будет, Михаил Макарович, –вскричал он, – вы положительно мешаете следствию… дело портите… – почтизадыхался он.

– Меры принять, меры принять, меры принять! – страшнозакипятился и Николай Парфенович, – иначе положительно невозможно!..

– Вместе судите нас! – продолжала исступленно восклицатьГрушенька, все еще на коленях. – Вместе казните нас, пойду с ним теперь хоть насмертную казнь!

– Груша, жизнь моя, кровь моя, святыня моя! – бросился подленее на колени и Митя и крепко сжал ее в объятиях. – Не верьте ей, – кричал он,– не виновата она ни в чем, ни в какой крови и ни в чем!

Он помнил потом, что его оттащили от нее силой несколькочеловек, а что ее вдруг увели, и что опамятовался он уже сидя за столом. Подлеи сзади него стояли люди с бляхами. Напротив него через стол на диване сиделНиколай Парфенович, судебный следователь, и все уговаривал его отпить изстоявшего на столе стакана немного воды: «Это освежит вас, это вас успокоит, небойтесь, не беспокойтесь», – прибавлял он чрезвычайно вежливо. Мите же вдруг,он помнил это, ужасно любопытны стали его большие перстни, один аметистовый, адругой какой-то ярко-желтый, прозрачный и такого прекрасного блеска. И долгоеще он потом с удивлением вспоминал, что эти перстни привлекали его взгляднеотразимо даже во все время этих страшных часов допроса, так что он почему-товсе не мог от них оторваться и их забыть, как совершенно неподходящую к егоположению вещь. Налево, сбоку от Мити, на месте, где сидел в начале вечераМаксимов, уселся теперь прокурор, а по правую руку Мити, на месте, где былатогда Грушенька, расположился один румяный молодой человек, в каком-тоохотничьем как бы пиджаке, и весьма поношенном, пред которым очутиласьчернильница и бумага. Оказалось, что это был письмоводитель следователя, которогопривез тот с собою. Исправник же стоял теперь у окна, в другом конце комнаты,подле Калганова, который тоже уселся на стуле у того же окна.