– Выпейте воды! – мягко повторил в десятый раз следователь.

– Выпил, господа, выпил… но… что ж, господа, давите,казните, решайте судьбу! – воскликнул Митя со страшно неподвижным выпучившимсявзглядом на следователя.

– Итак, вы положительно утверждаете, что в смерти отцавашего, Федора Павловича, вы не виновны? – мягко, но настойчиво спросилследователь.

– Не виновен! Виновен в другой крови, в крови другогостарика, но не отца моего. И оплакиваю! Убил, убил старика, убил и поверг… Нотяжело отвечать за эту кровь другою кровью, страшною кровью, в которой неповинен… Страшное обвинение, господа, точно по лбу огорошили! Но кто же убилотца, кто же убил? Кто же мог убить, если не я? Чудо, нелепость,невозможность!..

– Да, вот кто мог убить… – начал было следователь, нопрокурор Ипполит Кириллович (товарищ прокурора, но и мы будем его называть длякраткости прокурором), переглянувшись со следователем, произнес, обращаясь кМите:

– Вы напрасно беспокоитесь за старика слугу ГригорияВасильева. Узнайте, что он жив, очнулся и, несмотря на тяжкие побои,причиненные ему вами, по его и вашему теперь показанию, кажется, останется живнесомненно, по крайней мере по отзыву доктора.

– Жив? Так он жив! – завопил вдруг Митя, всплеснув руками.Все лицо его просияло. – Господи, благодарю тебя за величайшее чудо, содеянноетобою мне, грешному и злодею, по молитве моей!.. Да, да, это по молитве моей, ямолился всю ночь!.. – и он три раза перекрестился. Он почти задыхался.

– Так вот от этого-то самого Григория мы и получили стользначительные показания на ваш счет, что… – стал было продолжать прокурор, ноМитя вдруг вскочил со стула.

– Одну минуту, господа, ради Бога, одну лишь минутку; ясбегаю к ней…

– Позвольте! В эту минуту никак нельзя! – даже чуть невзвизгнул Николай Парфенович и тоже вскочил на ноги. Митю обхватили люди сбляхами на груди, впрочем он и сам сел на стул…

– Господа, как жаль! Я хотел к ней на одно лишь мгновение…хотел возвестить ей, что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мнесердце, и что я уже не убийца! Господа, ведь она невеста моя! – восторженно иблагоговейно проговорил он вдруг, обводя всех глазами. – О, благодарю вас,господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в одно мгновение!.. Этотстарик – ведь он носил меня на руках, господа, мыл меня в корыте, когда менятрехлетнего ребенка все покинули, был отцом родным!..

– Итак, вы… – начал было следователь.

– Позвольте, господа, позвольте еще одну минутку, – прервалМитя, поставив оба локтя на стол и закрыв лицо ладонями, – дайте же чуточкусообразиться, дайте вздохнуть, господа. Все это ужасно потрясает, ужасно, небарабанная же шкура человек, господа!

– Вы бы опять водицы… – пролепетал Николай Парфенович.

Митя отнял от лица руки и рассмеялся. Взгляд его был бодр,он весь как бы изменился в одно мгновение. Изменился и весь тон его: это сиделуже опять равный всем этим людям человек, всем этим прежним знакомым его, вотточно так, как если бы все они сошлись вчера, когда еще ничего не случилось,где-нибудь в светском обществе. Заметим, однако, кстати, что у исправника Митя,в начале его прибытия к нам, был принят радушно, но потом, в последний месяцособенно, Митя почти не посещал его, а исправник, встречаясь с ним, на улиценапример, сильно хмурился и только лишь из вежливости отдавал поклон, что оченьхорошо заприметил Митя. С прокурором был знаком еще отдаленнее, но к супругепрокурора, нервной и фантастической даме, иногда хаживал с самымипочтительными, однако, визитами, и даже сам не совсем понимая, зачем к нейходит, и она всегда ласково его принимала, почему-то интересуясь им до самогопоследнего времени. Со следователем же познакомиться еще не успел, но, однако,встречал и его и даже говорил с ним раз или два, оба раза о женском поле.

– Вы, Николай Парфеныч, искуснейший, как я вижу,следователь, – весело рассмеялся вдруг Митя, – но я вам теперь сам помогу. Огоспода, я воскрешен… и не претендуйте на меня, что я так запросто и так прямок вам обращаюсь. К тому же я немного пьян, я это вам скажу откровенно. Я,кажется, имел честь… честь и удовольствие встречать вас, Николай Парфеныч, уродственника моего Миусова… Господа, господа, я не претендую на равенство, яведь понимаю же, кто я такой теперь пред вами сижу. На мне лежит… если толькопоказания на меня дал Григорий… то лежит – о, конечно, уж лежит – страшноеподозрение! Ужас, ужас – я ведь понимаю же это! Но к делу, господа, я готов, имы это в один миг теперь и покончим, потому что, послушайте, послушайте,господа. Ведь если я знаю, что я не виновен, то уж, конечно, в один мигпокончим! Так ли? Так ли?

Митя говорил скоро и много, нервно и экспансивно и как бырешительно принимая своих слушателей за лучших друзей своих.

– Итак, мы пока запишем, что вы отвергаете взводимое на васобвинение радикально, – внушительно проговорил Николай Парфенович и,повернувшись к писарю, вполголоса продиктовал ему, что надо записать.

– Записывать? Вы хотите это записывать? Что ж, записывайте,я согласен, даю полное мое согласие, господа… Только видите… Стойте, стойте,запишите так: «В буйстве он виновен, в тяжких побоях, нанесенных бедномустарику, виновен». Ну там еще про себя, внутри, в глубине сердца своего виновен– но это уж не надо писать, – повернулся он вдруг к писарю, – это уже моячастная жизнь, господа, это уже вас не касается, эти глубины-то сердца то есть…Но в убийстве старика отца – не виновен! Это дикая мысль! Это совершенно дикаямысль!.. Я вам докажу, и вы убедитесь мгновенно. Вы будете смеяться, господа,сами будете хохотать над вашим подозрением!..

– Успокойтесь, Дмитрий Федорович, – напомнил следователь,как бы, видимо, желая победить исступленного своим спокойствием. – Прежде чембудем продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить,слышать от вас подтверждение того факта, что, кажется, вы не любили покойногоФедора Павловича, были с ним в какой-то постоянной ссоре… Здесь, по крайнеймере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотелиубить его: «Не убил, – воскликнули вы, – но хотел убить!»

– Я это воскликнул? Ох, это может быть, господа! Да, кнесчастию, я хотел убить его, много раз хотел… к несчастию, к несчастию!

– Хотели. Не согласитесь ли вы объяснить, какие, собственно,принципы руководствовали вас в такой ненависти к личности вашего родителя?

– Что ж объяснять, господа! – угрюмо вскинул плечами Митя,потупясь. – Я ведь не скрывал моих чувств, весь город об этом знает – знают всев трактире. Еще недавно в монастыре заявил в келье старца Зосимы… В тот жедень, вечером, бил и чуть не убил отца и поклялся, что опять приду и убью, присвидетелях… О, тысяча свидетелей! Весь месяц кричал, все свидетели!.. Фактналицо, факт говорит, кричит, но – чувства, господа, чувства, это уж другое.Видите, господа, – нахмурился Митя, – мне кажется, что про чувства вы не имеетеправа меня спрашивать. Вы хоть и облечены, я понимаю это, но это дело мое, моевнутреннее дело, интимное, но… так как я уж не скрывал моих чувств прежде… втрактире, например, и говорил всем и каждому, то… то не сделаю и теперь изэтого тайны. Видите, господа, я ведь понимаю, что в этом случае на меня уликистрашные: всем говорил, что его убью, а вдруг его и убили: как же не я в такомслучае? Ха-ха! Я вас извиняю, господа, вполне извиняю. Я ведь и сам поражен доэпидермы, потому что кто ж его убил, наконец, в таком случае, если не я? Ведьне правда ли? Если не я, так кто же, кто же? Господа, – вдруг воскликнул он, –я хочу знать, я даже требую от вас, господа: где он убит? Как он убит, чем икак? Скажите мне, – быстро спросил он, обводя прокурора и следователя глазами.