– Однако же-с.

– Ну, от собак схватил. Ну, темнота… Ну, на всякий случай.

– А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора,какое-нибудь оружие, если боялись так темноты?

– Э, черт, тьфу! Господа, с вами буквально нельзя говорить!– вскрикнул Митя в последней степени раздражения и, обернувшись к писарю, весьпокраснев от злобы, с какою-то исступленною ноткой в голосе быстро проговорилему:

– Запиши сейчас… сейчас… «что схватил с собой пестик, чтобыбежать убить отца моего… Федора Павловича… ударом по голове!» Ну, довольны ливы теперь, господа? Отвели душу? – проговорил он, уставясь с вызовом наследователя и прокурора.

– Мы слишком понимаем, что подобное показание вы дали сейчасв раздражении на нас и в досаде на вопросы, которые мы вам представляем,которые вы считаете мелочными и которые, в сущности, весьма существенны, – сухопроговорил ему в ответ прокурор.

– Да помилуйте же, господа! Ну, взял пестик… Ну, для чегоберут в таких случаях что-нибудь в руку? Я не знаю, для чего. Схватил ипобежал. Вот и все. Стыдно, господа, passons,[27] а то, клянусь, я перестанурассказывать!

Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Он сидел к нимбоком и смотрел в стену, пересиливая в себе дурное чувство. В самом деле емуужасно как хотелось встать и объявить, что более не скажет ни слова, «хотьведите на смертную казнь».

– Видите, господа, – проговорил он вдруг, с трудомпересиливая себя, – видите. Слушаю я вас, и мне мерещится… я, видите, вижуиногда во сне один сон… один такой сон, и он мне часто снится, повторяется, чтокто-то за мной гонится, кто-то такой, которого я ужасно боюсь, гонится втемноте, ночью, ищет меня, а я прячусь куда-нибудь от него за дверь или зашкап, прячусь унизительно, а главное, что ему отлично известно, куда я от негоспрятался, но что он будто бы нарочно притворяется, что не знает, где я сижу,чтобы дольше промучить меня, чтобы страхом моим насладиться… Вот это и вытеперь делаете! На то похоже!

– Это вы такие видите сны? – осведомился прокурор.

– Да, такие вижу сны… А вы уж не хотите ли записать? – кривоусмехнулся Митя.

– Нет-с, не записать, но все же любопытные у вас сны.

– Теперь уж не сон! Реализм, господа, реализм действительнойжизни! Я волк, а вы охотники, ну и травите волка.

– Вы напрасно взяли такое сравнение… – начал былочрезвычайно мягко Николай Парфенович.

– Не напрасно, господа, не напрасно! – вскипел опять Митя,хотя и, видимо облегчив душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добретьс каждым словом. – Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемомувашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывамдуши (смело это кричу!) – нет! этому вам нельзя не верить… права даже неимеете… но —

молчи, сердце,

Терпи, смиряйся и молчи!

Ну, что же, продолжать? – мрачно оборвал он.

– Как же, сделайте одолжение, – ответил Николай Парфенович.

Митя хоть и заговорил сурово, но видимо еще более сталстараться не забыть и не упустить ни одной черточки из передаваемого. Онрассказал, как он перескочил через забор в сад отца, как шел до окна и обовсем, наконец, что было под окном. Ясно, точно, как бы отчеканивая, передал оно чувствах, волновавших его в те мгновения в саду, когда ему так ужаснохотелось узнать: у отца ли Грушенька или нет? Но странно это: и прокурор, иследователь слушали на этот раз как-то ужасно сдержанно, смотрели сухо,вопросов делали гораздо меньше. Митя ничего не мог заключить по их лицам.«Рассердились и обиделись, – подумал он, – ну и черт!» Когда же рассказал, какон решился наконец дать отцу знак, что пришла Грушенька и чтобы тот отворилокно, то прокурор и следователь совсем не обратили внимание на слово «знак»,как бы не поняв вовсе, какое значение имеет тут это слово, так что Митя этодаже заметил. Дойдя наконец до того мгновения, когда, увидев высунувшегося изокна отца, он вскипел ненавистью и выхватил из кармана пестик, он вдруг как бынарочно остановился. Он сидел и глядел в стену и знал, что те так и впились внего глазами.

– Ну-с, – сказал следователь, – вы выхватили оружие и… и чтоже произошло затем?

– Затем? А затем убил… хватил его в темя и раскроил емучереп… Ведь так, по-вашему, так! – засверкал он вдруг глазами. Весь потухшийбыло гнев его вдруг поднялся в его душе с необычайною силой.

– По-нашему, – переговорил Николай Парфенович, – ну, апо-вашему?

Митя опустил глаза и долго молчал.

– По-моему, господа, по-моему, вот как было, – тихозаговорил он, – слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлыйоблобызал меня в то мгновение – не знаю, но черт был побежден. Я бросился отокна и побежал к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел,вскрикнул и отскочил от окна – я это очень помню. А я через сад к забору… воттут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…

Тут он поднял наконец глаза на слушателей. Те, казалось, ссовершенно безмятежным вниманием глядели на него. Какая-то судорога негодованияпрошла в душе Мити.

– А ведь вы, господа, в эту минуту надо мной насмехаетесь! –прервал он вдруг.

– Почему вы так заключаете? – заметил Николай Парфенович.

– Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я,что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я– трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окнаубегаю… Поэма! В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы,господа!

И он всем корпусом повернулся на стуле, так что стулзатрещал.

– А не заметили ли вы, – начал вдруг прокурор, как будто ивнимания не обратив на волнение Мити, – не заметили ли вы, когда отбегали от окна:была ли дверь в сад, находящаяся в другом конце флигеля, отперта или нет?

– Нет, не была отперта.

– Не была?

– Была заперта, напротив, и кто ж мог ее отворить? Ба,дверь, постойте! – как бы опомнился он вдруг и чуть не вздрогнул, – а разве вынашли дверь отпертою?

– Отпертою.

– Так кто ж ее мог отворить, если не сами вы ее отворили? –страшно удивился вдруг Митя.

– Дверь стояла отпертою, и убийца вашего родителя несомненновошел в эту дверь и, совершив убийство, этою же дверью и вышел, – как бы отчеканивая,медленно и раздельно произнес прокурор. – Это нам совершенно ясно. Убийствопроизошло, очевидно, в комнате, а не через окно, что положительно ясно изпроизведенного акта осмотра, из положения тела и по всему. Сомнений в этомобстоятельстве не может быть никаких.